Россия, общий вагон
Шрифт:
– Вот она, моя родина, стоит и лыка не вяжет, того и гляди плюхнется на карачки и замычит, – резко сказал Юнкер.
Никите стало неприятно:
– Не надо так злобно смотреть! Попробуй по-доброму, все другим станет.
– «Полюби нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит», – раздраженно ответил Юнкер. – Читали, знаем! Ты объясни, как такое на самом деле, не в книгах, полюбить можно? Я всю жизнь пытался – и не смог! Ну, расскажи, как ты это видишь?
– Не знаю, – смутился Никита. – Праздник же сегодня, женщин на работе поздравлял, тосты
– Ага, полмира: от проходной до пивной. А другая половина – от пивной до дома! Необъятный мир!
– Зачем ты так?
– Затем, что за державу обидно! И не надо другого классика цитировать! Мол, не судите да не судимы будете. Я суда не боюсь! Я за все свои действия и слова могу ответить! В отличие от этого. Я свою страну не позорил, в звероподобном состоянии под забором не валялся!
Мужичок почувствовал, что речь идет о нем, и издал угрожающий звук, попытавшись повернуться в сторону Юнкера. Тело двигаться не захотело, все нежнее приникая к дверному косяку. Они стали молча спускаться.
Как назло, этажом ниже валялся еще один обитатель подъезда, опознаваемый как особь женского пола по задранной юбке. Существо было в сознании и, несмотря на лежачее положение, проявляло общительность. Юнкера передернуло.
– Ты бы хоть прикрылась, красавица!
– Ить, умный! Ты ученого не вправляй, я все вижу! У тебя в голове мухи ибутся! – задорно откликнулась красавица.
– Ну, адвокат дьявола, что ты про эту скажешь?
– Зато чувство юмора ей даже сейчас не отказывает, – улыбнулся Никита, которого рассмешили мухи в голове.
Юнкер хотел что-то ответить – судя по выражению лица, убийственно ядовитое, – но передумал и стал спускаться дальше. На стене черным маркером было написано: «Революция – это ты!» и рядом: «Люди, играйте на лютне! Остальное приложится».
– Оригинально, – отметил Юнкер похоронным голосом. Наверху истошный женский голос кричал про милицию. Слова сопровождались грохотом.
– Жена из дома выгоняет. Заранее вещи в мешки увязала, а теперь на площадку выкидывает. Каждый праздник такая история, – сказал Никита, прислушавшись.
Юнкер промолчал.
На крыльце они откупорили вино и вступили в дождь. В луже под фонарем плавали желтые комочки мимозы, видимо, здесь героический пилигрим столкнулся с особенно непреодолимыми препятствиями.
Никита впервые видел, чтобы Юнкер пил прямо из бутылки. Вид у него при этом был залихватски отчаянный, как у загулявшего от проклятой страсти Мити Карамазова. Но Никита предпочел ни о чем не расспрашивать. Страсть эта явно не воплощалась в девушке с русыми косами.
На остановке печальный гопник, похожий на бритого шимпанзе, вел бурный диалог с темнотой, называя ее то сукой, то Олькой.
– Олька, сука, вернись, я тебя прибью! – ласково бубнил бритый, пошатываясь от избытка чувств.
– ОЛЬКА! – оглашал округу рев токующего мамонта. – СУКА! Я же с тобой ПО-ЧЕ-ЛО-ВЕ-ЧЕС-КИ поговорить хотел!
Темнота не отзывалась, загадочно шлепая дождем по оттаявшему асфальту и томно вздыхая шинами авто.
– Ты когда-нибудь был в Эрмитаже? – неожиданно спросил Юнкер.
Никита в очередной раз смутился. В Эрмитаже он, конечно, был, но с Ясей. А вспоминать о ней сегодня было как-то особенно трудно. Никита весь вечер мужественно боролся с желанием набрать ее номер.
Студентов в Эрмитаж пускали бесплатно. И они с Ясей прятались среди саркофагов от долгих питерских дождей. Еще там был бесплатный туалет, где однажды Яся оставила Библию на финском языке, которую они пытались украсть в католическом храме, где слушали орган. Но оказалось, что Библии раздают бесплатно. Книгу, уже потерявшую интерес, все равно пришлось взять, а потом таскаться с ней по душным линиям Острова, подбадривая друг друга чтением длинных цепочек гласных.
Из туалета хитроумная Яся вышла уже без тяжелого тома, но Никита заметил это и закричал издалека, умиляя набожных экскурсантов:
«Яся! Ты Библию забыла!»
Яся скорчила недовольную мину и вернулась за книгой, которую потом они подарили молоденькому фотографу, изучавшему финский язык. Звали его то ли Вася, то ли Петя. Они познакомились в Михайловском саду, где спали на соседних скамейках, а потом гуляли по рассветному Питеру и снимали фонари, парившие в розовом небе, как батискафы пришельцев.
Все это Никита успел вспомнить, пока Юнкер объяснял ему, что «можно, конечно, благородно стремиться быть со своим народом там, где этот народ, к несчастью, пребывает, но это вовсе не значит, что надо становиться таким же безграмотным, а посему в главном музее страны побывать все-таки стоит».
Никита обещал обязательно сходить в Эрмитаж, и они двинулись дальше, а то Юнкер от возмущения не мог и шагу ступить.
– Когда смотришь на старинные картины или скульптуры, то лица на них кажутся очень странными. Ты таких никогда в жизни не видел, – продолжал Юнкер, успокоившись. – И дело здесь, наверное, не в степени мастерства художника и его способности нарисовать похоже, а в том, что раньше у людей на самом деле были другие лица. Я это еще в детстве заметил. А потом однажды ходил по Эрмитажу и в одном мраморном юноше периода упадка Римской империи узнал своего одноклассника: один в один. Я стал всматриваться, и нашел еще пару знакомых. И вдруг я понял, что эти лица не вызывают у меня удивления: я их каждый день вижу в метро и на улицах! Лица, на которых стоит печать вырождения.
Юнкер сделал большой глоток вина и закурил. Никита обернулся и увидел, как заклинатель темноты и материализовавшаяся Олька стоят, крепко обнявшись, посреди проезжей части. Машины объезжали парочку и выражали солидарность, подмигивая фарами и издавая фривольные гудки.
– Я не могу на это спокойно смотреть! – воскликнул Юнкер, имея в виду упадок и вырождение, а не объятия, нарушавшие правила дорожного движения. – В каждом, или почти в каждом растет труп. Посмотри вокруг! Только такой идиот, как ты, может видеть в этой мертвечине людей. Чувство юмора ей не отказало, видите ли! Зато человеческий облик приказал долго жить!