Россия, общий вагон
Шрифт:
– Баб Поль, какой у вас Ваня-то не по годам смышленый, – подала голос еще одна, смутно различимая в сумерках обитательница ковчега.
– Ой, не говори, Катерина, не говори! Не знаю, что с ним и делать! Иногда такое скажет, будто не дитя, а старец бородатый! Как в академиях учился! Страшну мне с него, Катерина, ой как страшну! Бабы говорят: не жилец ваш Ваня, нет, не жилец! – слова из крохотного рта старушки вылетали врассыпную: маленькие, круглые и прыгучие, как горох.
– Сами вы, бабы, бородатые. Ни одного умного слова за всю жизнь не сказали, – обиделся Ваня и
Никита подышал на стекло и нарисовал Ване ухмыляющуюся рожицу. Ваня мрачно глянул на рисунок и пожал плечами. Потом осмотрел Никиту с ног до головы и сказал с вызовом:
– А тебя-то сюда каким ветром занесло? Присматриваешь деревеньку, где душу спасать на старости лет будешь? А зря! До старости тянуть нечего, вдруг помрешь раньше срока. С неспасенной-то душой? К Богу в рай не пустят!
Баба Поля набросилась на Ваню:
– Ты что, ты что! Зачем к людям пристаешь со своими проповедями! Дождешься у меня, дождешься, скажу отцу, он тебя научит старших уважать! Вы уж простите его, простите, он у нас чудной малость.
Старушка виновато одергивала Ванину курточку и заискивающе улыбалась Никите. Ваня вырвался из бабкиных рук и упрямо договорил:
– Да и кто тебя, старого, в деревне кормить будет? За скотиной ходить, дрова колоть? Думаешь, корова сама себя подоит и тебе на стол крынку молока принесет, как официантка в передничке? Э-э, нет, за скотиной уход нужен, как и за душой, а для этого силы должны быть не старческие.
– То есть прямо сейчас надо начинать? – совершенно серьезно спросил Никита.
Ваня посмотрел исподлобья, как бы определяя: смеется – не смеется, и вдруг разулыбался:
– Чем раньше, тем лучше! – и добавил уже мирным тоном. – Пойдем, что ли, в Горки, я туда в школу езжу. Недавно там один такой завелся. Спасающийся. И смех и грех: то ведро в колодце утопит, то сапог в грязи потеряет. Одно слово: городской!
По дороге в Горки Ваня уже совсем освоился, держал Никиту за руку и болтал без умолку, перекрикивая ветер, уносивший все его слова куда-то назад, где по грязи брели «бородатые бабы». Водитель вместе с корзиной антоновских яблок остался ночевать в автобусе.
Десятилетний Ваня торопливо излагал Никите свою биографию и взгляды на мир:
– Я все время думаю. Не могу остановиться. Целыми днями. На уроках думаю. Огород поливаю – думаю. Телят пою – думаю. Даже во сне думаю. А рассказать некому. Одни бабы кругом. Как начнут выть: «не жилец, не жилец». Пугаются, что я больно умный. А я считаю, что если бы люди не давали мозгам на холостом ходу ехать, то и все тоже были бы умные. Это как мышцы качать. Мне иногда ведь тоже совсем не хочется думать, а хочется в спячку впасть, как они, над Петросяном ржать в телевизоре. Но я не поддаюсь. Силком заставляю себя думать. Тем и спасаюсь.
– А о чем ты все время думаешь? – крикнул Никита в тугую стену ветра.
– О разном. О том, как мир устроен. О том, зачем люди живут. Но чаще всего о Боге, конечно. О том, например, зачем он устраивает всякие катастрофы, где много людей погибает. Не все же они грешники, как в Содоме, среди
– И зачем? – спросил Никита, который тоже часто об этом думал.
Ваня молчал, пережидая особо сильный порыв ветра. Никите вдруг стало не по себе. Он поймал себя на том, что ждет от этого ребенка ответа на свои сомнения и вопросы.
– Этого я еще не понял, – степенно ответил Ваня. – Но то, что я не могу этого понять, вовсе не значит, что смысла нет.
До Горок они добрались в кромешной тьме. Расположились в школе. Ваня тут же уснул на парте под едва различимым портретом Пушкина. Никита вышел побродить. В окне совхозной конторы горел свет. И какая-то смутно знакомая, но никак не вязавшаяся с этим местом фигура курила, высунувшись в форточку. Силуэт повернул голову в сторону Никиты, и вдруг издал приглушенный крик, скатился с подоконника и исчез из освещенного квадрата. По деревянной лестнице загремели поспешные шаги, и на Никиту обрушилась матушка.
Минут пять Гриша просто висел у него на шее, издавал радостные звуки и мотал головой из стороны в сторону, как щенок, которому в ухо залетел шмель. Никита от неожиданности тоже потерял дар речи и только смущенно улыбался в темноту.
Рассмотреть Гришу Никита смог уже в конторе, куда они поднялись по деревянной лестнице, зиявшей выпавшими ступенями. Выглядела бывшая «королева панели» забавно: резиновые сапоги, облепленные пудами грязи, ватные штаны, а поверх всего этого – пальто от Yoshi Yamomoto, купленное в одном из самых дорогих бутиков Москвы. На Гришином лице, раньше мертвенно бледном из-за пластов пудры, играл здоровый деревенский румянец. Пирсинг из губы исчез.
Гриша, закончивший платный вуз по модной специальности «маркетинг и реклама», теперь работал экономистом в загибающемся совхозе «Колос». Вставал в шесть утра и кричал в разбитую телефонную трубку, перевязанную бинтом:
«Дядь Петь! У нас тут вчера телята копыта откинули, мясо вам не нужно?»
А еще матушка, всегда тянувшаяся к духовности, служила алтарником в сельском храме. В Горки Гришу зазвал местный батюшка, отец Андрей.
– Не подумай ничего плохого, – спохватившись, затараторил Гриша. – Раньше, да, было дело, но с отцом Андреем это исключено! Даже представить такое рука не поднимается! Я теперь раскаялся во всем. Скоро, вообще, жениться придется. Меня уже здесь во все семьи просватали. Им же не объяснишь никак, почему мне девушка не нужна. Буду переучиваться!
С отцом Андреем Гриша познакомился по Интернету, когда после свидания с ФСБ выспрашивал у публики пути эмиграции «хоть куда-нибудь». В норвежской визе матушке уже отказали. Кто-то посоветовал «закосить под паломника», так, вроде, с посольствами меньше мороки, Гриша сунулся на какой-то православный форум, где и возник отец Андрей, написавший заблудшему отроку: «Зачем тебе бежать за границу, приезжай к нам в Горки, здесь тебя точно никто не найдет».
Читатель глянцевых журналов и постоянный посетитель показов мод посмеялся над предложением эмигрировать в «Жопу Мира» и благополучно о нем забыл.