Россия, общий вагон
Шрифт:
За шиворот ему капал мелкий дождь, перед глазами стояла свинцовая Москва-река. Он сидел на асфальте, прислонившись к колесу машины. Юнкер и Рощин курили чуть поодаль. Мальчик в черном капюшоне куда-то исчез.
У Белого дома тоже ничего не происходило. Люди неприкаянно бродили, спрашивали друг у друга «Что слышно?» и не знали, куда себя деть, потому что ничего слышно не было. Только бодрый дедок с баяном был при деле. Он сидел на деревянном ящике у подножия памятника участникам революции 1905 года и пел агитационные частушки собственного сочинения.
Вокруг деда потихоньку собирался
Молодой фотограф в палестинском платке раскорячился на мостовой, выбирая удачный ракурс. Лицо у него было абсолютно счастливое. Он запечатлевал первое историческое событие, в котором ему довелось участвовать лично.
Вдруг на Горбатый мост вбежал взмыленный человек с мегафоном. Остановившись, он покачнулся, и показалось, что сейчас он сообщит какую-то важную весть и рухнет бездыханным, как марафонский гонец. Человек поднес к губам мегафон и закричал:
– Начинается!
Толпа впилась глазами в вестника.
– Штурм Государственной Думы! – продолжил он и восхищенно выдохнул. Люди зашумели. – Все, кто в силах, идите туда! А пенсионерам лучше по домам разойтись на всякий случай! Куда вы вылезли, вообще?! А если стрелять начнут? Думаете, их ваши ордена остановят? Возвращайтесь домой!
Человек сунул мегафон под мышку и побежал дальше. Дед с баяном затянул «Мы жертвою пали в борьбе роковой». Юнкер завел мотор. Прихватив с собой фотографа, они поехали на Охотный Ряд.
У стен Государственной Думы их встретил цирк шапито. На постаменте из сдвинутых вместе квадратных клумб, стояли ряженые. Старец с длинной бородой, развевающейся на ветру, сосредоточенно размахивал бархатным знаменем с двуглавым орлом. Шитый золотом герб то и дело хищно пикировал на стоявших рядом.
На клумбы залез молодой человек с прямым пробором и выпученными глазами. Народу вокруг Думы собиралось все больше. Некоторые приносили с собой палатки и пытались установить их на мостовой. Разрозненные группы революционного молодняка жались к своим знаменам, выкрикивая лозунги и неприязненно глядя на особей из соседних табунов.
– Над Россией нависает красная фаллическая конструкция! – инфернально хрипел юноша с пробором. – Это вертикаль власти! Она покраснела от крови русских дев и стариков!
Вдруг он поперхнулся и с ужасом воззрился на что-то, находящееся за спинами толпы. Старец тоже увидел нечто и перестал махать флагом. Орел бессильно повис на древке. По рядам людей волной пробежало слово «ОМОН». Толпа инстинктивно отшатнулась в другую сторону. Молодой человек с пробором и белобородый знаменосец поспешно покинули клумбы и спрятались в недрах народной массы. Никита обернулся и не обнаружил рядом ни Рощина, ни Юнкера. Толпа пронесла его еще несколько метров и встала как вкопанная.
Впереди тоже были черные люди с пластиковыми щитами и в касках. Толпа сжалась и замерла. В щели между щитами на нее смотрели дула автоматов.
– Господи, господи, я здесь ни при чем! Выпустите меня отсюда! – кричала, высунувшись из ларька, молоденькая продавщица цветов, внезапно попавшая в самую гущу событий. – Я домой хочу! Я не бунтую! У меня точка здесь!
Никита проскользнул у кого-то под локтями и вошел в крошечный цветочный павильон, со всех сторон зажатый дымящейся толпой.
– Куда ты вылезаешь? – сказал он девушке. – Закройся и сиди здесь тихонько, а то затопчут. Если стрелять начнут, ложись на пол. Все будет хорошо.
– Я бою-у-усь, – заскулила продавщица, невероятно трогательно растягивая звук «у» и готовясь заплакать. – Бою-у-усь!
Никита погладил ее по голове и задержал руку на теплом затылке. Девушка всхлипнула и замолчала, закрыв лицо ладонями. Никита посмотрел на улицу сквозь кущи алых роз. Народ и ОМОН неподвижно стояли друг против друга. Казалось, все несколько тысяч человек, находившихся под сенью мрачного здания Думы, одновременно задержали дыхание. Между сбившимися в кучу людьми и частоколом автоматов образовалось свободное пространство.
Никита вынул из пузатой вазы охапку белых гвоздик, поцеловал девушку в черные волосы, пахнущие всеми цветами Земли, вышел и стал пробираться в сторону ОМОНа. Люди молча расступались перед ним и тут же срастались обратно у него за спиной.
Очень быстро Никита оказался на границе нейтральной полосы и шагнул через нее, как парашютист в открытый люк самолета.
Он двигался медленно, как во сне, то и дело опуская лицо в мокрые белые лепестки, чтобы было не так одиноко. Молчание вокруг было глубиной с Марианскую впадину. Мир стоял не шелохнувшись, как заговоренный.
Спустя вечность Никита дошел до оцепления, вынул из букета одну гвоздику и засунул ее в направленное прямо на него дуло автомата. Дуло вздрогнуло, но промолчало. Никита выдохнул. И взял следующий цветок.
Двигаясь вдоль цепочки омоновцев, он негромко говорил что-то бессвязное и почти бессмысленное, как слова, которые произносят, чтобы успокоить ребенка. И пытался рассмотреть глаза сквозь опущенные тонированные забрала.
– Не стреляйте, пожалуйста. Там не враги. Там такие же люди, как вы. Они не хотят ничего плохого. Даже если вам приказали, у военных есть право не выполнять заведомо преступный приказ, не стреляйте. Там старики, там дети. Они ни в чем не виноваты. Там девушка, продавщица цветов, она вообще случайно здесь оказалась и очень хочет домой, не стреляйте. Ведь вы не только людей погубите, вы душу свою убьете, и этого уже будет ничем не исправить, не стреляйте.
С каждым «не стреляйте» Никита вставлял гвоздику в очередное дуло. Он чувствовал, что главное – не замолчать. И говорил, говорил, слабо отдавая себе отчет в своих словах, поминутно теряя связь с действительностью и видя перед собой белое больничное небо в паутине трещин. И тут цветы закончились. Никита остановился.
– Не стреляйте! Пожалуйста! – Никита растерянно развел пустыми руками, развернулся и медленно пошел обратно. Стояла кромешная тишина. И вдруг толпа, во все глаза глядевшая на Никиту, изменилась в лице. В ту же секунду Никита услышал сзади себя топот тяжелых ботинок, и спина как будто бы покрылась льдом.