Россия, подъем! Бунт Расстриги
Шрифт:
Теперь, когда цель достигнута и они в моей власти, я кочевряжусь и позирую: я достаю из рюкзака китайские палочки из дерева «куриное крыло» и спрашиваю грудастую официантку о соевом соусе. Приносят. И соевый соус нашелся, и хумус, и еще что-то коричневое.
Я начинаю медленно ковырять податливое тельце барабульки палочками.
Мой друг обменивается лихими взглядами с двумя женщинами лет тридцати, которые садятся за соседний столик. У них миндалевидные, большие, чуть навыкате глаза. У них здоровенные молочные железы, и сало на бедрах лежит не чуть ниже талии, а сильно
Я проявляю приметливость, наблюдательность и внимательность. Целомудренно глядя на барабулек, я говорю:
– Попа низковата.
Он не отрывает взгляда от соседок и парирует:
– Но бюст!
Я остаюсь сторонником критического реализма:
– Пожарный шланг тоже можно смотать в большой рулон, мы не можем хвалить то, чего не видели в развернутом состоянии.
Он отворачивается от соседок и смотрит в сторону блюдца с хумусом. И вдруг:
– Ты когда-нибудь драл евреек?
Я делаю лицо человека, вспоминающего жизнь до дна дней своих, и шевелю губами. Я знаю ответ, но неприлично же сразу говорить. Он начинает прежде, чем мне Станиславский разрешает прервать паузу:
– Знаешь, каковы они в соитии? Не из наших, а вот такие еврейки, как эти – за соседним столом. Они кладут тебя навзничь, они сами приводят тебя в рабочее состояние, потом вскакивают на тебя сверху и скачут куда-то по бесконечной степи. Они скачут и скачут, они проворачивают голову обязательно набок и открывают рот. Они хрипят и сипят, и скачут, скачут, скачут бесконечно. Потом будто ерзают в седле – меняют положение, но голова откинута набок и чуть назад, а рот раскрыт, и стонет, и хрипит, и завывает. И так она совершает коитус сама с собой об тебя сколько сможет. Потом кончает и рушится. Рушится вбок – не на тебя, они вообще очень понимающие люди во всех смыслах.
– Ну а ты-то?
– Нет, потом она дает тебе делать все, что ты захочешь. Полежит пару минут, оклемается, и вся к твоим услугам. Они товарищеские и честные девушки, тут ни одна не подводила никогда. Как только себя удовлетворит, можешь работать на ней до седьмого пота.
Я некоторое время молчу, мне надо это обдумать. Мне еще надо раскурочить пять барабулек.
Честные, товарищеские, энергичные, самоудовлетворяющиеся женщины. Тут дело не в еврейках. Они все такие теперь – молодые, я имею в виду. Они не доверяют нам ни в чем, они все делают сами, они не дают нам и рта раскрыть – за ними первое слово, за ними же и последнее.
Они соревнуются с нами. Они хотят победить нас. Мы обязаны уважать в них профессионала. Мы обязаны с ними считаться. Мы не имеем права их унижать. И обижать. Мы должны посторониться, и заткнуться и иметь совесть, и что-то еще, я всего сразу не упомню. Мы хороши для них только и исключительно как победы – профессиональные, сексуальные, материальные – дай победить себя, парень, ляг, расслабь то, что надо, и напряги то, что надо, – спокойно, парень, ты попал в хорошие руки, тебя сейчас выдерут со знанием дела.
Зачем они с нами соревнуются?
Вот азиатки не такие – LBFM – Little Brown Fuck Machines из оккупированного Сайгона, по воспоминаниям, подкупающей покорностью кружили головы хамоватым
А подкупая покорностью, тоже водружались сверху? И скакали и погоняли?
Зачем они соревнуются с нами? Мы же не хотим, они сами начинают об нас тренироваться-тешиться.
Я выхожу в коридор на радиостанции и сразу попадаю в их придуманную соревновательную жизнь, где меня положено отыметь, а в конце часто обидеться на меня за это.
Одна горланит, не закрывая рта, будто она табунщица в аргентинской пампе, и ты думаешь, что убил бы за это, но поздно уже – она и после смерти будет верещать. Но ты побежден, смят, потому что у тебя артикуляционная скорострельность не так высока.
Другая – Мальвина – учит меня-Буратину мыть руки непрерывно, пока я не пошлю ее однажды к Пьеро на хрен совсем.
Третья – непроходимая, торжественная и торжествующая дура-курица, которая вообще не понимает твоей речи, выхватывает из любого предложения любое понравившееся ей слово и к этому единственному понятному ей слову приспосабливает плоский вопрос с использованием правильного отглагольного прилагательного.
Четвертая – прототип неудавшегося киборга – восхищена и делает вид, что понимает, но глаза оглушительно бездонно пусты и бессмысленны. Единственная мысль в ее глупых глазах – это смутная тоска по скачке на живом мужчине, по триумфальному самоудовлетворению.
Пятая….
Мне плохо, я хочу спрятаться.
Зачем они с нами соревнуются?
Вот я, скажем, заранее сдаюсь. Я сдаюсь, но я не согласен, чтобы они на мне прыгали, склонив голову набок и высунув язык. Я жду от них деликатной робости, смущения, пунцовых щек, я жду глаза в пол. Мне надоел их напор. Но не я пишу правила. Правила таковы, что они – отважные, удалые солдаты, они – хищные коллекционеры всех видов оргазмов. Если я против – упреки, упреки, упреки и травля. Ладно, сдаюсь, но не остаюсь – ухожу, оставляю поле брани. Тогда что? Они считаются победителями? Я – проигравший тогда? Или они погонятся за мной и уложат, и выдерут все-таки?
Зачем они соревнуются с нами?
Февраль, 2008 год.
Письмо 4
Диалог почти невозможен. Мужчина ищет приспособлений, видит приспособления, пользуется приспособлениями. В том числе когда на месте приспособлений – люди. Женщина ищет отношений, погружается в отношения, видит отношения, в том числе когда на месте субъектов – предметы.
Такие дела.
Май, 2011 год.
Письмо 5
А вы знаете, что шимпанзе бонобо используют половой акт в знак приветствия? Класс, правда?
Впрочем, мы про восьмое марта.
Девоньки хорошие, не велите мужикам своим дарить вам цветы на 8 марта. Это же срезанные цветы почти всегда, это значит – мертвые цветы. Мертвые, холодные и красивые своей смертью.
Зачем мужики тащат в дом смерть и гибель и их символ – мертвые срезанные цветы? Срезанные головы растений. Хотите, они вам еще притащат головы котят, головы щенят?