Россiя въ концлагере
Шрифт:
Отправка -- завтра въ 6 часовъ утра. Сдeлать уже ничего было нельзя. Сейчасъ я думаю, что болeзнь Бориса была везеньемъ. Сейчасъ, послe опыта шестнадцати сутокъ ходьбы черезъ карельскую тайгу, я уже знаю, что зимой мы бы не прошли. Тогда -- я этого еще не зналъ. Болeзнь Бориса была снова какъ какой-то рокъ, какъ ударъ, котораго мы не могли ни предусмотрeть, ни предотвратить. Но списки были уже готовы, конвой уже ждалъ насъ, и оставалось только одно: идти по теченiю событiй... Утромъ мы сурово и почти молча попрощались съ Борисомъ. Коротко и твердо условились о томъ, что гдe бы мы ни были -- 28-го iюля утромъ мы бeжимъ... Больше объ этомъ ничего не было сказано. Перекинулись нeсколькими незначительными фразами.
Итакъ, еще одно "послeднее прощанiе"... Оно было не первымъ. Но сейчасъ -- какiе шансы, что намъ удастся бeжать всeмъ тремъ? Въ подавленности и боли этихъ минутъ мнe казалось, что шансовъ -- никакихъ, или почти никакихъ... Мы шли по еще темнымъ улицамъ Подпорожья, и въ памяти упорно вставали наши предыдущiя "послeднiя" прощанiя: въ ленинградскомъ ГПУ полгода тому назадъ, на Николаевскомъ вокзалe въ Москвe, въ ноябрe 1926 года, когда Бориса за его скаутскiе грeхи отправляли на пять лeтъ въ Соловки...
___
Помню: уже съ утра, холоднаго и дождливаго, на Николаевскомъ вокзалe собралась толпа мужчинъ и женщинъ, друзей и родныхъ тeхъ, которыхъ сегодня должны были пересаживать съ "чернаго ворона" Лубянки въ арестантскiй поeздъ на Соловки. Вмeстe со мною была жена брата, Ирина, и былъ его первенецъ, котораго Борисъ еще не видалъ: семейное счастье Бориса длилось всего пять мeсяцевъ.
Никто изъ насъ не зналъ, ни когда привезутъ заключенныхъ, ни гдe ихъ будутъ перегружать. Въ тe добрыя, старыя времена, когда ГПУ-скiй терроръ еще не охватывалъ миллiоновъ, какъ онъ {243} охватываетъ ихъ сейчасъ -погрузочныя операцiи еще не были индустрiализированы. ГПУ еще не имeло своихъ погрузочныхъ платформъ, какiя оно имeетъ сейчасъ. Возникали и исчезали слухи. Толпа провожающихъ металась по путямъ, платформамъ и тупичкамъ. Блeдныя, безмeрно усталыя женщины -- кто съ узелкомъ, кто съ ребенкомъ на рукахъ -- то бeжали куда-то къ посту второй версты, то разочарованно и безсильно плелись обратно. Потомъ -- новый слухъ, и толпа, точно въ паникe, опять устремляется куда-то на вокзальные задворки. Даже я усталъ отъ этихъ путешествiй по стрeлкамъ и по лужамъ, закутанный въ одeяло ребенокъ оттягивалъ даже мои онeмeвшiя руки, но эти женщины, казалось, не испытывали усталости: ихъ вела любовь.
Такъ промотались мы цeлый день. Наконецъ, поздно вечеромъ, часовъ около 11-ти, кто-то прибeжалъ и крикнулъ: "везутъ". Всe бросились къ тупичку, на который уже подали арестантскiе вагоны. Тогда -- это были только вагоны, настоящiе, классные, хотя и съ рeшетками, но только вагоны, а не безконечные телячьи составы, какъ сейчасъ. Первый "воронъ", молодцевато описавъ кругъ, повернулся задомъ къ вагонамъ, конвой выстроился двойной цeпью, дверцы "ворона" раскрылись, и изъ него въ вагоны потянулась процессы страшныхъ людей -- людей, изжеванныхъ голодомъ и ужасомъ, тоской за близкихъ и перспективами Соловковъ -- острова смерти. Шли какiе-то люди въ священническихъ рясахъ и люди въ военной формe, люди въ очкахъ и безъ очковъ, съ бородами и безусые. Въ неровномъ свeтe раскачиваемыхъ вeтромъ фонарей, сквозь пелену дождя мелькали неизвeстныя мнe лица, шедшiя, вeроятнeе всего, на тотъ свeтъ... И вотъ:
Полусогнувшись, изъ дверцы "ворона" выходитъ Борисъ. Въ рукахъ -мeшокъ съ нашей послeдней передачей, вещи и провiантъ. Лицо стало блeднымъ, какъ бумага, -- пять мeсяцевъ одиночки безъ прогулокъ, свиданiй и книгъ. Но плечи -- такъ же массивны, какъ и раньше. Онъ выпрямляется и своими близорукими глазами ищетъ въ толпe меня и Ирину. Я кричу:
– - Cheer up, Bobby!
Борисъ
Идутъ еще и еще. Вотъ какiя-то дeвушки въ косыночкахъ, въ ситцевыхъ юбчонкахъ -- безъ пальто, безъ одeялъ, безо всякихъ вещей. Какой-то юноша лeтъ 17-ти, въ однихъ только трусикахъ и въ тюремныхъ "котахъ". Голова и туловище закутаны какимъ-то насквозь продырявленнымъ одeяломъ. Еще юноша, почти мальчикъ, въ стоптанныхъ "тапочкахъ", въ безрукавкe и безъ ничего больше... И этихъ дeтей въ такомъ видe шлютъ въ Соловки!.. Что они, шестнадцатилeтнiя, сдeлали, чтобы ихъ обрекать {244} на медленную и мучительную смерть? Какiе шансы у нихъ вырваться живыми изъ Соловецкаго ада?..
Личную боль перехлестываетъ что-то большее. Ну, что Борисъ? Съ его физической силой и жизненнымъ опытомъ, съ моей финансовой и прочей поддержкой съ воли -- а у меня есть чeмъ поддержать, и пока у меня есть кусокъ хлeба -- онъ будетъ и у Бориса -- Борисъ, можетъ быть, пройдетъ черезъ адъ, но у него есть шансы и пройти и выйти. Какiе шансы у этихъ дeтей? Откуда они? Что сталось съ ихъ родителями? Почему они здeсь, полуголыя, безъ вещей, безъ продовольствiя? Гдe отецъ вотъ этой 15-16-лeтней дeвочки, которая ослабeвшими ногами пытается переступать съ камня на камень, чтобы не промочить своихъ изодранныхъ полотняныхъ туфелекъ? У нея въ рукахъ -- ни одной тряпочки, а въ лицe -- ни кровинки. Кто ея отецъ? Контръ-революцiонеръ ли, уже "ликвидированный, какъ классъ", священникъ ли, уже таскающiй бревна въ ледяной водe Бeлаго моря, меньшевикъ ли, замeшанный въ шпiонажe и ликвидирующiй свою революцiонную вeру въ камерe какого-нибудь страшнаго суздальскаго изолятора?
Но процессiя уже закончилась. "Вороны" ушли. У вагоновъ стоитъ караулъ. Вагоновъ не такъ и много: всего пять штукъ. Я тогда еще не зналъ, что въ 1933 году будутъ слать не вагонами, а поeздами...
Публика расходится, мы съ Ириной еще остаемся. Ирина хочетъ продемонстрировать Борису своего потомка, я хочу передать еще кое-какiя вещи и деньги. Въ дипломатическiя переговоры съ караульнымъ начальникомъ вступаетъ Ирина съ потомкомъ на рукахъ. Я остаюсь на заднемъ планe. Молодая мать съ двумя длинными косами и съ малюткой, конечно, подeйствуетъ гораздо сильнeе, чeмъ вся моя совeтская опытность.
Начальникъ конвоя, звеня шашкой, спускается со ступенекъ вагона. "Не полагается, да ужъ разъ такое дeло"... Беретъ на руки свертокъ съ первенцемъ: "ишь ты, какой онъ... У меня тоже малецъ вродe этого есть, только постарше... ну, не ори, не ори, не съeмъ... сейчасъ папашe тебя покажемъ".
Начальникъ конвоя со сверткомъ въ рукахъ исчезаетъ въ вагонe. Намъ удается передать Борису все, что нужно было передать...
И все это -- уже въ прошломъ... Сейчасъ снова боль, и тоска, и тревога... Но сколько разъ былъ послeднiй разъ, который не оказывался послeднимъ... Можетъ быть, и сейчасъ вывезетъ.
___
Отъ Подпорожья мы подъ небольшимъ конвоемъ идемъ къ станцiи. Начальникъ конвоя -- развеселый и забубеннаго вида паренекъ, лeтъ двадцати, заключенный, попавшiй сюда на пять лeтъ за какое-то убiйство, связанное съ превышенiемъ власти. Пареньку очень весело идти по освeщенному яркимъ солнцемъ и уже подтаивающему снeгу, онъ болтаетъ, поетъ, то начинаетъ разсказывать {245} какiя-то весьма путанныя исторiи изъ своей милицейской и конвойной практики, то снова заводитъ высокимъ голоскомъ: