Россия. Путь к Просвещению. Том 1
Шрифт:
На взгляд читателя XXI века, «Степенная книга» – странное, даже экзотическое произведение. Это история России, в основе которой лежит соработничество Бога и русских святых, история, пронизанная чудесами, знамениями и знаками, освященная добродетелями православных правителей и их духовных наставников. По мнению автора книги, история России – это диалог между Богом и верующими. Бог в этом диалоге говорит через чудеса (выделено 56 чудес, происшедших в столетия от Ольги до Ивана IV), через чудотворные иконы, святых чудотворцев и мощи (описано 31 явление, связанное с иконами, святыми и мощами), через небесные знамения (24 примера), видения (явления, прозрения) (22 случая) и знамения страшные (предзнаменования) (28 случаев) 56 . На знаки от Бога люди отвечали молитвами (в тексте зафиксирована 31 молитва, обычно заступнического типа), храбростью в противостоянии врагам государства, принятием мученической смерти и добродетельной христианской жизнью. Иногда Бог и люди говорили вместе, через пророчества (десять случаев) или через ясновидение будущих событий (прозорливство). Диалогическая структура 57 «Степенной книги» выстроена по образцу Священного Писания, – особенно
56
Я подсчитал здесь только те чудеса, явления, видения и знамения, которыеавтор вынес в названия разделов или акцентировал на них внимание.
57
На диалогическом принципе основана интерпретация современных романов у великого русского литературоведа ХХ века М. М. Бахтина. Согласно его интерпретации, каждый из персонажей романа говорит своим собственным голосом, вступая с другими в диалог, посредством которого артикулируется истина или ее элементы. Бахтин считал, что постоянное взаимодействие с другими людьми может постепенно изменить характер человека через трансформацию его внешних обстоятельств и внутреннего мира. Его теория указывает на динамизм романа, на его «демократическую» структуру. О Бахтине см. [Clark, Holquist 1984] и [Morson, Emerson 1990]. Говоря о диалогической структуре «Степенной книги», я не ссылаюсь на теорию Бахтина с ее демократическими выводами, – тем более потому, что одним из «говорящих» в «Степенной книге» является сам Бог. Тем не менее идея о взаимодействии Бога и избранного народа Израиля является в библейских исследованиях устоявшейся, как и представление о том, что по Писанию можно проследить «биографию» Бога. Элементы взаимодействия или «диалога» в «Степенной книге» настолько очевидны, что их невозможно отрицать – или мне так кажется.
«Степенная книга» – это диалогический текст также и в другом отношении, а именно с точки зрения взаимодействия Церкви и государства. Это взаимодействие Покровский описал как «действие в добром согласии», на основании «общего интереса» в укреплении державы, ее защите от иноверцев и совместного обязательства правителей и подданных следовать нравственным законам Христа и советам церковных иерархов [Покровский, Ленхофф 2007, 1: 95]. Этот анализ верен, но интерпретировать «симфонию» между Церковью и государством следует не столько в институциональных, сколько в личных терминах. В степени первой князь Владимир буквально ведет диалог с ученым греком о христианской вере [Покровский, Ленхофф 2007, 1: 247–266]. На протяжении большей части книги автор ассоциирует правление конкретного князя с именем или именами митрополитов, служивших в период его правления, тем самым поощряя читателей вообразить, какими могли быть их личные связи. Как мы видели, такие митрополиты, как Михаил и Климент, давали князьям уместные советы, которыми те пренебрегали на свою погибель. Иногда князю помогали святые, не имевшие ранга митрополита, выступая его доверенными лицами или непосредственными сотрудниками. Например, Сергий Радонежский совещался с Дмитрием Донским о строительстве каменной церкви в Москве 58 [Покровский, Ленхофф 2007, 2: 35]. Накануне решающей битвы на Куликовом поле в 1380 году Сергий написал Дмитрию послание, «укрепляя его [Дмитрия] на подвигъ противу безбожныхъ татаръ» [Покровский, Ленхофф 2007, 2: 53]. Как отмечает историк Пьер Гонно, Сергий Радонежский сделал долгую посмертную карьеру как защитник Москвы и бич татар: Иван IV молился Сергию о заступничестве во время осады Казани [Gonneau 2011: 258–261]. Конечно, с точки зрения идеологического смысла всей «Степенной книги», она может быть прочитана как диалог между ее составителями, Макарием и Андреем, и ее предполагаемым читателем Иваном IV. По мнению Ленхоффа, книга преследовала «дидактические цели», а именно: внушить Ивану (и, возможно, его преемникам), что власть Москвы зиждется на моральных основаниях, на «нерушимости союза Церкви и московского престола» [Покровский, Ленхофф 2007, 1: 144]. Мы не можем быть уверены в том, читал ли Иван эту книгу (или ему читали), но вполне резонным будет предположить, что церковные иерархи ознакомили его с содержанием.
58
В источнике речь идет об архимандрите Геннадии, который построил в Москве каменную церковь по повелению великого князя Ивана Васильевича. – Прим. пер.
Ивану бы, несомненно, понравились некоторые из основных интерпретаций в книге. Самой значимой из них был настойчивый акцент на необходимости сильного государства, на царской бдительности по отношению к внешним и внутренним врагам, и особенно – на мобилизации страны перед угрозами латинского Запада и ислама. Как мы уже отмечали выше, упоминание в степени 17-й нечестивых бояр могло показаться Ивану вполне уместным, поскольку из него можно было понять, что Церковь поддержит политику, направленную против боярских амбиций и жадности. Кроме того, Ивану должен был показаться разумным акцент на необходимости гармонии между князем и церковными иерархами. И все же, даже если автор правильно выверил политический посыл книги, который должен был привлечь внимание Ивана после его великих побед под Казанью и Астраханью, он не мог предвидеть ужасной кровопролитной внутренней войны, развязанной Иваном и его опричниками в начале 1565 года. Покровский справедливо заметил, что события в книге, предположительно законченной в конце 1563 года, находятся
…на принципиальной хронологической грани, быть может, на самом важном водоразделе отечественной истории XVI века… Для авторов замысла [Степенной книги] период этот [после 1564 года] означал крушение в настоящем их основных историографических постулатов, как и попыток преподать царю последовательный ряд исторических уроков о должном поведении правителей, выстроив «лествицу» из соответствующим образом отредактированных рассказов о мудрых и добродетельных самодержцах прошлого [Покровский, Ленхофф 2007, 1: 93].
Несмотря на неопределенную и, возможно, в какой-то степени даже враждебную первоначальную рецепцию, «Степенная книга» оставила длинный след в русской исторической литературе. Ленхофф назвал ее «новым видом истории» в России, «отходом от прежних форм исторического дискурса в средневековой Руси» [Lenhoff 2011: 157–158]. Более того, как отметил Ленхофф, более чем через столетие после своего создания книга нашла благодарную аудиторию среди политических деятелей и интеллектуалов. В начале XVIII века Петр приказал в рамках подготовки к церковной реформе написать синопсис книги. Она цитируется в его «Уставе о наследии престола» 1722 года. «Степенную книгу» читал в рукописи М. В. Ломоносов, когда писал свою «Древнюю российскую историю». Н. М. Карамзин заимствовал из «Степенной книги» сюжеты и детали для исторических повестей, в том числе для «Марфы-посадницы», а также пользовался ею как источником для «Истории государства Российского» [Покровский, Ленхофф 2007, 1: 120–121]. Действительно, параллели между доводами «Степенной книги» в пользу политического единства и аргументами Карамзина в пользу унитарного государства в его «Истории» поразительны, что заслуживает будущего исследования со стороны ученых, занимающихся Карамзиным и русским Просвещением.
Полемика
Наиболее интересной полемикой в Москве XVI века был продолжительный спор о применении царской власти между Иваном IV и князем А. М. Курбским (1528–1583). Хотя полемика затрагивала практические вопросы, такие как обоснованность войны Ивана против Ливонии и его решение создать на Руси государство внутри государства, опричнину, также в ней поднимались теоретические проблемы о пределах царской власти и о праве высших чиновников противостоять государственной политике. Полемика началась весной 1564 года с короткого обвинительного письма Курбского, на которое Иван в июле ответил длинным посланием. Впоследствии Курбский адресовал царю еще несколько писем разной длины, а Иван написал еще один ответ. Полемика продолжалась до 1579 года, и к этому времени обе стороны высказали все, что имели сказать. К этому эпистолярному диалогу следует присовокупить «Историю о Великом князе московском» Курбского (1573), которая представляла собой повествование о предполагаемых преступлениях Ивана на престоле. Хотя послания и «История» носят признаки частной переписки, то есть формально адресованы одному собеседнику, они почти наверняка предназначались для чтения вслух. Письма Курбского были нацелены на то, чтобы лишить Ивана поддержки московской знати, тогда как царь своими письмами предостерегал придворных от того, чтобы соглашаться с доводами Курбского, а также пытался заставить инакомыслящего князя замолчать. Вполне вероятно, что «История» Курбского предназначалась не только для русской аристократии, но и для его польско-литовских союзников. Наконец, «История» служила мартирологом, в котором для потомков перечислялись имена многочисленных жертв Ивана 59 .
59
Английские переводы см. в [Fennel 1955; Fennel 1965: vii]. Русский текст переписки см. в [Лурье, Рыков 1979]. «Историю» Курбского см. в [Курбский 1913]. Эдвард Л. Кинан выдвинул смелое, но неубедительное предположение, что вся переписка Курбского и Ивана Грозного была подделкой XVII века. См. [Keenan 1971]. Доводы Кинана были опровергнуты Р. Г. Скрынниковым [Скрынников 1973]. Д. С. Лихачев в своей вступительной статье к переписке Курбского и Ивана IV не уделил никакого внимания предположению Кинана и его аргументации [Лихачев 2001: 5–12]. Обвинение Кинана также обсуждалось в [Rossing 1980] с основным выводом, что Кинану не удалось доказать свою правоту. В [Pouncy 2006: 309–328] приведена точка зрения, симпатизирующая Кинану.
Курбский был потомком князя Владимира Мономаха по линии ярославских князей и состоял в дальнем родстве с первой женой Ивана Анастасией. В 1556 году Курбский был пожалован в бояре; также он занимал высокие военные посты во время татарских кампаний 1554 и 1558 годов и Ливонской войны, пока в 1563 году не потерял расположение Ивана. Курбский знал образ мыслей царя и был знаком с придворными нравами. Он восхищался Сильвестром и Адашевым, а в «Истории» представил себя как сторонника их политики. Большинство историков считают Курбского «консервативной» или даже «реакционной» фигурой, поскольку он выступал за традиционные политические порядки и осуждал попытки Ивана уничтожить боярскую знать, противостоявшую царской политике. Однако эта характеристика не совсем точна.
В первом письме Курбский обвиняет Ивана в злоупотреблении священным положением царя. Курбский полагал, что христианский государь должен уважать своих советников, награждать военачальников за службу и поддерживать православную веру. Вместо этого, утверждал он, царь послушал советника (вероятно, Федора Басманова), «от прелюбодеяния рожденного, который сегодня шепчет в уши царские ложь и проливает кровь христианскую, словно воду…». Иван отвернулся от своих победоносных воевод. Курбский горячо обвиняет царя: «…воздал ты мне злом за добро мое и за любовь мою непримиримой ненавистью». Но хуже всего то, что Иван отвернулся от православия. Имея «совесть… прокаженную», царь вообразил себя бессмертным и непогрешимым судьей, то есть возомнил себя равным Христу и поэтому был виновен в ереси [Лурье, Рыков 1979: 121, 120, 119]. В последующих посланиях Курбский обвиняет царя в том, что тот лжет «от неукротимого гнева с ядовитыми словами», мучит невинных людей, убивает князей из царской семьи и лишает их имущества [Лурье, Рыков 1979: 164]. Курбский утверждает, что Иван называет «правоверных и святых мужей дьяволами» и клевещет на царского духовника, «блаженного Сильвестра». Таким поведением царь оттолкнул от себя Христа и предался «непомерной похоти и ярости». Своей войной с Ливонией и политикой опричнины Иван «затворил… царство Русское, свободное естество человеческое, словно в адовой твердыне, крепости ада» [Лурье, Рыков 1979: 169, 172]. Иван предался «прескверному произволению в своей фараонской непокорности и в своем ожесточении против Бога и совести» [Лурье, Рыков 1979: 175]. Он заполонил Русь «кромешниками, или опричниками кровожадными, которые несравнимо отвратительней палачей». За эти преступления, предсказывал Курбский, Ивана постигнет участь нечестивых царей: «Не долго проживут перед Богом те, кто созидает престол беззакония» [Лурье, Рыков 1979: 117].
Комментария заслуживают четыре аспекта писем Курбского к Ивану. Во-первых, во многих отношениях Курбский, похоже, разделял традиционное византийское понимание царских обязанностей: поставленный Богом царь должен править мудро, по-христиански; если он неспособен на это, в царстве начинается беспорядок и насилие, и на него обрушивается Божий гнев; долг христиан-советников – увещевать заблудшего правителя, чтобы царство не было предано «кромешникам». Во-вторых, Курбский считал, что ошибки Ивана, граничащие с ересью, были причиной того, что царь лишился почтения своих подданных. Хотя обычно Курбский именовал Ивана «царем» или «великим князем», он намеренно в своих посланиях опускал «титул… великий и пространный» Ивана [Лурье, Рыков 1979: 168]. Кроме того, Курбский обращался к царю без церемоний, язвительно и гневно, как равный или даже высший. В этом отказе от почтительного обращения Курбский начал отходить от традиционного византийского понимания долга подданного перед царем. В-третьих, Курбский явно судил Ивана не только по христианским, но и по римским стандартам. Он цитировал «Парадоксы стоиков» Цицерона, – сочинение о добродетелях, подобающих правителям и чиновникам. Курбский отметил, что, по критериям Цицерона, он (Курбский) не изгой и не предатель, а добродетельный человек, тогда как Иван не заслуживает звания «гражданина», а Русь не заслуживает названия «государство». Намек Курбского сводился к тому, что когда государь ведет войну против своих подданных, он перестает быть государем; тогда исчезают само государство и политические обязанности граждан. Это было ничем иным как доктриной политической революции.
В-четвертых, Курбский оправдывал свое обращение за убежищем к врагу Москвы. Он утверждал, что подданный, которому угрожает безбожный правитель, имеет право бежать от преследований: «Если же кто не спасается от жестокого преследования, тот сам себе убийца, идущий против слова Господня» [Лурье, Рыков 1979: 170]. Из этого следовало, что присоединиться к иностранному правительству в попытке победить нечестивого государя – значит действовать во имя Христа. Короче говоря, в письмах Курбского к Ивану мы имеем дело если не с теоретическим, то с практическим обоснованием активного сопротивления нечестивому правителю. И обоснование это, опирающееся на классический республиканизм Цицерона, было изложено русским, который в изгнании стал князем польско-литовской «шляхетской республики». Письма Курбского показали, что, по крайней мере, в его сознании византийская и польско-литовская политическая модели не были полностью несовместимы.