Российские этюды
Шрифт:
Мы стали другими
– Не нравится? Чемодан, вокзал, Гейропа. Нравится? Тогда выпей и послушай. Мы стали другими в последние дни!
Я киваю. А кто это мы? Но это уже мысли про себя. Я не умею говорить за всех. Мы все такие разные. Мы разбросаны по всему миру.
– Самое страшное – это внутренние враги и предатели.
Я киваю и радуюсь, что Америка с Европой – это не самое страшное. Им потом достанется, без это никак нельзя.
Надпись на заднем стекле машины: «На Берлин!» Я вздрагиваю. Неужели пора? Да нет, еще не пора. Это просто память. Нельзя забывать. Конечно нельзя. И нам и им.
За окном маленькой дачи идет дождь. На столе коньяк и много вкусностей. И еще стоит агрегат для чая. Иностранный. Тут все иностранное, кроме шашлыка и других приятностей. Я хочу налить чай, но не знаю, как запустить агрегат. Чувствую себя отсталым и замшелым.
– Может кофе?
Кофе в другом агрегате. Заправляется кофейными таблетками и водой из колодца.
Приехал мотоциклист. Молодой, красивый, голодный. Кожаный костюм, фантастический шлем. Человек двадцать первого века. Я прикрываю рукавом свои дешевые часы.
– Где ты работаешь?
– На американской фирме. Продаю…
– А что и как?
– Я не хочу о работе.
Конечно, за столом не надо о работе. О ней вообще не надо в выходные. А о чем еще? Салат вот вкусный. И мотоцикл такой мощный…
Банкир
Уютное двухместное купе. Мой сосед – банкир. Утром в Питере у него совещание, пить он не может. Но может говорить. Искусственный интеллект его не интересует.
– Нам он не нужен, – говорит банкир. – У нас есть стандартные программы и еще есть правила, которые надо соблюдать. Но молодежь даже этого не хочет делать. Думают о своем кармане. Мысли о банке, который их кормит, и о государстве где-то на десятом месте.
– А что на втором и третьем местах?
– Секс, тряпки, машины, поездки… И еще мысли, чтобы не уволили, а повысили.
– Это все?
– Слава Богу, что не все. На том и держимся.
– А семья?
– Семья…
Банкир достает телефон и читает: «Прочность семьи определяется верностью и сочувствием».
– Зовут меня друзья на пикник, а я иду при условии, что возьму жену и детей. Только так и надо жить, – продолжает он.
Банкир знает все. А если что-то забывает, то на помощь приходит телефон.
– Нельзя работать больше восьми часов в сутки. Если ты не успеваешь, значит плохо организовал свой день. Иначе ты не сохранишь ни семью, ни здоровье.
Банкир прав, но сам он приехал на вокзал в полночь прямо из банка.
– Только в восемь вечера узнал про совещание в Питере, – поясняет он.
Банкир мне нравится. Я люблю людей с противоречиями. И еще люблю людей, умеющих работать. Спрашиваю его про любовь.
– Любовь – значит семья. Все остальное – пустое.
За окном мелькают огни перронов маленьких станций. Приходит проводник и спрашивает, что мы будем на завтрак.
Встреча с Питером
Конец апреля, Питер, Московский вокзал, хмурое утро.
Будка с вывеской «Такси». Мне до улицы Чайковского. Диспетчер куда-то звонит, появляется молчаливый мужчина в кожаной куртке, берет мою сумку и стремительно идет к машине. Поездка стоила 700 рублей. Когда я ехал обратно, то заплатил 350. В больших городах много непонятного и таинственного.
Я перестал бояться Питера, я его полюбил. Полюбил холодный ветер с Невы, утренний туман, моросящий дождь, рябь серой воды на Фонтанке, скромные краски фасадов, переплетение проводов над улицами, серьезные лица прохожих, дворы.
Дворы Питера
Да, дворы, где исчезает помпезность и строгость, где стены и парадные требуют ремонта, где по стенам ползут кабели и трубы, где нет шума машин, где с подозрением смотрят на чужаков. На моем лице застыла глупейшая улыбка, она является пропуском в этот закрытый мир. Меня принимают за своего. А улыбка? Ну, мало ли что! Может у меня живот перестал болеть или женщина простила.
Дворы стали закрывать. Туристам там делать нечего, а у своих есть ключи. Дворы на Моховой еще открыты. Дворников не видно, но все чисто. Дождь – лучший дворник. Где-то облупилась штукатурка, где-то поржавели трубы, но меня это не раздражает. Так по утрам не раздражает любимая женщина без макияжа. Воздух свежий, напоен влагой. Я бы хотел тут жить. Хотя бы три месяца в году. В самую мерзопакостную погоду. По утрам я бы пил кофе и садился работать. Обедал бы я в столовой, что на соседней улице. Там вкусно и дешево. А после обеда с зонтиком гулял по бульвару Фурштатской. Это одна из моих любимых улиц в городе.
И еще я бы хотел иметь тут много друзей. Не виртуальных, а живых, к которым можно прикоснуться, с которыми приятно сидеть вечером в кафе и болтать о всяких глупостях: какая прекрасная профессия сомелье, как выпускать злого духа из красного вина, как правильно есть пиццу, какая хорошая сегодня погода, потому что завтра она будет еще хуже.
Я живу в полуподвальчике. Раньше это был нормальный первый этаж, но сейчас дом ушел под землю. Интернета нет. Это необычно, но приятно. Где-то бушуют страсти, а тут видны только ноги в окне. Каждый проходящий мимо – событие. В прошлом году в моем дворике меняли вентиляционные трубы местного ресторанчика. Сейчас трубы сверкают холодным серебряным блеском, но рабочие все равно что-то делают. Они не спешат. Перекур идет за перекуром, лица задумчивые, движения неторопливые. В Питере вообще торопятся меньше, чем в Москве или в Америке. И мне это нравится.
Музей Ахматовой
Квартира Анны Ахматовой. В прихожей на вешалке висит старое пальто немыслимо-фиолетового цвета. Сверху на полочке лежат две шляпки. Все! Дальше можно не ходить. Ахматова из букв и слов превратилась в живого человека, которого хочется обнять и сказать что-нибудь хорошее.
В комнатах фотографии, рисунки, письма, скромная мебель, сундуки. Много сундуков! На стене пропуск для прохода во двор. В графе «должность» написано «жилец». И еще письмо Сталину. «Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович…» Что думала Ахматова, когда писала первое слово?
На одной из стен сняты обои, и стали видны наклеенные газеты 30-х годов. В глаза бросился заголовок: «Окололитературный трутень». И еще окончание одной из статей: «Да здравствует НКВД – верный страж диктатуры пролетариата!» Сразу вспомнилось:
Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.