Ротмистр Гордеев 2
Шрифт:
— Нет никакого чуда. Просто в нашей бригаде держат интендантов в ежовых рукавицах, — замечаю я.
— Не зря Суворов говорил, что всякого интенданта через три года исполнения должности можно расстреливать без суда, — усмехается журналист. — Почти тридцать лет назад был на войне с турками и вижу — за это время ничегошеньки не изменилось. До сих пор помню, как тогда на Кавказе сидели практически на одних сухарях. Правда, иногда, если муку подвозили, пекли хлеб у себя в отряде. Как-то раз привезли муку, разрезали кули, а в муке черви кишмя кишат. Ну, а что поделаешь —
— Голод не тётка, — кивает Каульбарс.
Корнет прежде если и видел червяков, так только на картинке. До сих пор ходит с белоснежными перчатками на руках, понтуется. Но при этом чувствуется — при нужной подготовке, из него вырастет отличный боевой офицер.
— Может, расскажите ещё что-нибудь про ту войну? — загорается Трубецкой. — Вдруг что-то из вашего опыта пригодится нам сейчас?
— Право слово — даже не знаю, чем могу быть вам полезен, — задумывается Гиляровский. — Помню, как однажды на едва не пристрелили свои же. Наш отряд пластунов возвращался после очередной вылазки. Досталось нам тогда изрядно: сначала с трудом ушли от турок, потом заплутали, порядком вымазались. Одежду порвали, ну и в таком виде наткнулись на наш передовой бивак, причём по какому-то стечению обстоятельств, проскочили мимо часовых. Вид, как понимаете, у нас был ещё тот: меньше всего походили на солдат. все ошалели, шарахнулись, а один бросился бежать и заорал во все горло — «в ружьё»!
— Что вас уберегло тогда от «френдли файер», простите, от дружеского огня? — поинтересовался я.
— Мы стали кричать во весь голос, что свои, а я прочитал молитву «Отче наш». А так, конечно, без погон, в наших порванных и изгвазданных папахах и поршнях, положили бы нас за милую душу.
— А часто ли вам приходилось брать языка? — спросил Каульбарс.
— Когда как. Наши позиции разделяла горная речка Кинтириши — быстрая, холодная и глубокая. Самый мелкий брод — нам по шею. Мы перебирались через неё, снимали хитрым пластунским способом часового и тащили его на себе через реку.
— А если вражеский часовой упирался?
— На тот случай у нас всегда имелся веский довод. Упрёшь языку в живот кинжал — дрожит — трясётся несчастный, так что зубы щёлкают, но в воду идёт как баран. Понимает, что не убежишь. Кстати, признаюсь как на духу: угрожать — угрожали, но вреда никому из пленных не учиняли, а вот турки — те да. Резали наших солдат как курей. Помню, захватили наши один раз горушку, вид у неё интересный — на сахарную голову похоже. Без всякого выстрела у турок отобрали. Укрепились на той горе и заняли оборону. Но так получилось, что смена к ним пришла только через две недели. И нашли там только восемнадцать наших пластунов порезанных. Турки над ними всячески издевались, сначала над живыми, а потом над трупами, — печально произносит Гиляровский.
Чувствуется, ему до сих пор тяжело вспоминать дела почти тридцатилетней давности.
— Война, — говорит Каульбарс.
— Война, — кивает Гиляровский. — И ничего хорошего в ней нет. Кто-то сейчас жирует и набивает себе карманы, а кто-то в окопах гниёт.
— Крамолу говорите, Владимир Алексеевич, — осторожно замечает Каульбарс.
Окидываю его недовольным взором. Вряд ли корнет постукивает жандармам, в военной среде это не принято, но на всякий пожарный в его присутствии надо быть осторожным.
— Говорю чистую правду, — разводит руками Гиляровский.
Обстановка несколько напряжена, разрядка приходит самым неожиданным образом.
В дом врывается встревоженный вестовой.
— Вашбродь, тревога! Японец в атаку пошёл!
Быстро встаю из-за стола.
— Господа…
Дальше говорить не нужно, все и так прекрасно понимают, что нужно делать. Оно, конечно, жаль — подразделение под моей рукой новое, только-только начали слаживание. По сути бойцов ещё нужно готовить.
Успокаивает одно — мы не на первой линии, впереди окопы пехотного полка. Лишь бы удержали.
Почти сразу становлюсь зрителем неприятной картины: мои казачки взяли в полукруг с дюжину низкорослых пехотинцев в грязных шинелях. Замечаю, что ни у одного из служащих в царице полей при себе нет винтовок. Неужто мои отобрали?
Лукашин-старший при виде меня козыряет:
— Вашбродь, гляньте какие гости к нам пожаловали! Бросили окопы ружья и драпали от япошек так, ажно пятки сверкали. Насилу остановили их.
Подхожу ближе, внимательно всматриваюсь в испуганные и растерянные лица пехотинцев.
— Кто такие?
— Так это… четырнадцатая рота двести пятнадцатого пехотного полка, — нестройно отвечают пехотинцы.
Именно этот двести пятнадцатый пехотный Бузулукский полк и держит позиции перед нами.
— И что же вы тут делаете, братцы?
— Японец на нас попёр. Не знаем откуда. Будто из-под земли прыгнул. В окопы наши ворвались, ну и давай резать.
— А вы?
— А что мы… Их много. Ноги в руки взяли и бежать…
— И не стыдно говорить такое? — хмурюсь я. — Как прикажете понимать? Почему вы — русские солдаты, позорно сбежали, бросив свои позиции? Эх вы, аники-воины!
Солдаты мрачнеют и низко склоняют головы. Отвечать никому не хочется.
— Значит так, временно поступаете в моё распоряжение, — начинаю командовать я. — Все остались без оружия?
— Так точно!
— Лукашин, — перевожу взгляд на казака.
— Слушаюсь!
— Выдай этим горемыкам хоть что-то — ножи, кинжалы, топоры, лопаты… Пусть идут с нами окопы обратно отбивать. Авось и оружие вернуть удастся.
— Нельзя вам туда, вашбродь, — говорит за всех немолодой пехотинец с рябым лицом.
— Интересно, почему?
— Сами погибните и других положите. Япошек там тьма-тьмущая, а ещё среди них есть один косматый такой — всё огнём из пасти хлещет, до головешек людей жгёт.
Так-так, похоже, здесь не обошлось без очередного представителя демонического племени. Причём, думаю, он не один. И атаку на наши окопы кто-то прикрывал магической завесой: вряд ли пехота тупо проспала вражеский накат.