Ротмистр Гордеев 2
Шрифт:
Тихий взрык вырвался из пасти. Тело шевельнулось и встало на все четыре конечности, Сбросив с себя лопнувший по швам офицерский мундир. Мягко и бесшумно ступая, чудовище направилось к дереву, под которым дремал караульщик.
Казак вздрогнул и открыл глаза, вырвавшись из липкой паутины дремоты. Прямо перед ним из ночной темноты вынырнула оскаленная тигриная морда. Зловонное дыхание из оскаленной звериной пасти обдало человека. Желтые глаза с вертикальными щелями зрачков, не мигая, словно гипнотизируя, смотрели Сороке прямо
Короткий, но мощный удар лапой с кривыми смертоносными когтями разорвал Сороке лицо и горло. Последний предсмертный хрип вырвался с потоком крови из разорванных кровеносных сосудов.
— Вашбродь! Вашбродь! — меня тормошат и трясут, вырывая из тёмного небытия полночного сна. Вскидываюсь, трясу головой, приходя в себя — надо мной склонился встревоженный Савельич. — Беда, господин штабс-ротмистр! Рядом подскакивает спавший Маннергейм. Бежим за унтером. С нами с десятка полтора бойцов. Здесь же и Будённый, и Кузьма, и оба брата Лукашины, и Ипполитов с Жалдыриным.
В пляшущем свете факелов и фонарей полянка, где Сорока сторожил тело Вержбицкого, словно декорация из фильмов ужасов. Казак с разорванным горлом и лицом, залитый кровью, пятна крови вокруг на траве, обрывки мундира Вержбикого, его совершенно целые сапоги, измятая, некогда щегольская фуражка, и кругом следы лап и когтей гигантской хищной кошки — некоронованного царя маньчжурских лесов.
Кто-то из бойцов испуганно крестится, губы шепчут молитвы. Переглядываемся с троллем.
— А где же труп предателя? Тигр сожрал его полностью?
Отрицательно мотаю головой:
— Вместе с костями? И не подавился? К тому же мундир штабс-капитана только разорван, но совершенно не испачкан кровью.
— Неужели тигр унёс тело вместе с собой? — высказывает догадку один из солдат.
— Предварительно разорвав на нём мундир? — замечаю я.
И тут же добавляю:
— Необъяснимая история. Но, как говорил мой отец, оставим необъяснимое будущему. Рано или поздно, но оно разъяснится.
Поворачиваюсь к Лукашиным.
— Мы сможем догнать зверюгу? Если идти по следам…
— Ночь же, Николай Михалыч. Надо хотя бы рассвета дождаться.
Резон в их словах есть. Не спорю.
— Добро. Сейчас давайте похороним Сороку, мир его праху.
Лукашины крестятся.
Тигр-убийца бежал по ночному лесу. Птицы испуганно верещали в вершинах деревьев. Гигантская полосатая кошка их там, конечно, не достанет, но страха в крохотных птичьих мозгах от этого меньше не становилось.
Шершавый язык на ходу слизывает с волосатой морды вокруг пасти последние следы крови ночной жертвы. Мерно вздымаются полосатые бока, по которым хлещут ветки кустов и лесная трава. Тигр остановился перед лесным ручьём. Фигура его окуталась тёмной густой дымкой. А когда пелена рассеялась, на берегу ручья лежал голый человек, он застонал, открыл глаза, с трудом встал на четвереньки. Так, на четвереньках и преодолел несколько метров до ручья. Человек жадно припал к воде, пытаясь утолить жажду и голод.
Последнее пристанище Сороке было готово где-то через час — могила вышла не слишком глубокой. Каменистая почва плохо поддавалась нашим сапёрным лопаткам, приходилось практически долбить.
Погибшего бойца проводили в последний путь заупокойной молитвой. Жаль, батюшки не было, но что поделаешь, война…
Укрепили самодельный крест между камнями в изножье насыпи. Ну и помянули, благо, винная порция подразделению была выдана ещё перед началом рейда.
По следам таинственного тигра-убийцы со мной вызвались идти братья Лукашины, Маннергейм и, разумеется, мой верный ординарец. В лагере за старшего остался Бубнов. Я приказал удвоить караулы и всем быть настороже. И ни в коем случае не отлучаться из лагеря поодиночке.
Когда на востоке забрезжил красноватый рассвет, а звёзды в небе, словно подёрнулись пеплом и малость потускнели, мы двинулись в путь по тигриным следам. Мы углубились в лес, с первых шагов окруживший нас плотной стеной. Шли молча, только шорох шагов, да обычные звуки предрассветного леса не давали тишине сделаться полной, вязкой и тягучей. След зверя-убийцы вёл нас всё дальше. Мы то поднимались на каменистые увалы, то спускались в небольшие распадки. В стороне вдруг резко застучал свою барабанную дробь по древесному стволу дятел. Продравшись сквозь густой подлесок мы вышли на берег лесного ручья. Младший Лукашин дал знак остановиться.
— Всё, ваши благородия, — обратился он к нам с Маннергеймом, — последний тигриный след. Дальше нету ни одного.
Мы с троллем переглянулись.
— А что есть? — спросил Маннергейм.
Фёдор Лукашин почти распластался у земли, вынюхивая следы.
— И запах тигриный здесь заканчивается. Дальше — человечий. До самого ручья.
Всё страньше и страньше, особенно чем дальше… Прям стихи какие-то!
— А за ручьём есть человеческие следы?
Наш следопыт внимательно всё осмотрел по обеим берегам ручья и отрицательно помотал головой.
— Вот здесь он вошёл в воду. Дальше ушёл по воде. Вверх или вниз — непонятно. Здесь он на другой берег не выходил, вашбродь.
— Фёдор, а мог Вержбицкий быть оборотнем? Вы чувствуете собратьев или как?
— Чувствуем. Но господин штабс-капитан точно не был оборотнем.
— Николай Михалыч, — Маннергейм пристально смотрит на меня, — а сами вы ничего не чувствовали в отношении пана Вержбицкого? Вы же охотник за демонами.
— Увы, Карл Густавыч, — ничего, кроме обычной человеческой неприязни, которую пан Вержбицкий подчас вызывал во мне своим жлобским поведением. Но после перенесённой контузии, я стал хуже владеть этим даром.