Роза и тис
Шрифт:
При виде замка Сент-Лу ожидаешь встретить персонажей, похожих на леди Сент-Лу, леди Трессилиан, миссис Бигэм Чартерно и Изабеллу. И поражаешься, когда действительно встречаешься с ними.
Может, мне и начать свой рассказ с визита, который нанесли мне эти три старые дамы вместе с Изабеллой? Престарелые леди отличались горделивостью осанки; их одежда давно вышла из моды; бриллиантовые броши были в старомодной оправе. Помнится, я тогда с удивлением сказал Терезе: «Они не могут... просто не могут быть... настоящими!»
А может быть, стоит начать с событий более ранних, с того момента, когда я сел в машину и поехал в аэропорт Нортхолд, чтобы встретиться с Дженнифер?
Но за всем этим опять-таки – моя жизнь,
Это не моя история. Я уже говорил об этом. Но началась она как история моей жизни. Началась с меня, Хью Норриса. Оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что она очень похожа на жизнь других людей. Не более и не менее интересная, чем у остальных. В ней были неизбежные разочарования, утраты иллюзий, тайные страдания детства... Были и восторги, взаимопонимание, глубокое удовлетворение, подчас по совершенно неадекватному поводу. От меня одного зависит, под каким углом зрения рассматривать свою жизнь – с позиции полного краха или как хронику побед. Оба аспекта будут справедливы. В конце концов, это всегда вопрос выбора. Есть Хью Норрис такой, каким он видит себя сам, и есть Хью Норрис, каким его видят другие. Должен быть также Хью Норрис, каким он хочет выглядеть перед Господом. Есть, разумеется, Хью Норрис в истинной своей сути, но его история может быть записана разве что его собственным ангелом, отмечающим как добрые, так и греховные деяния человека. Все сводится к следующему: насколько хорошо я знаю того молодого человека, который ранним утром тысяча девятьсот сорок пятого года в Пензансе сел в поезд, следовавший в Лондон. Если бы тогда меня спросили, я бы сказал, что в целом судьба относилась ко мне по-доброму. Мне нравилась моя работа школьного учителя в мирное время. Я добросовестно исполнял свой воинский долг в годы войны и радовался, зная, что после ее окончания меня ждет моя работа в школе, перспектива роста, партнерства и даже, возможно, пост директора. У меня были любовные увлечения, причинявшие мне боль, но были и такие, которые приносили удовлетворение, однако ни одно из них не затронула меня глубоко. Были и некоторые родственные связи, но не очень близкие. В тот самый день, когда мне исполнилось тридцать семь лет, я понял нечто, о чем уже некоторое время подозревал. Я чего-то жду... какого-то случая... величайшего события.
Я вдруг осознал, что все, происходившее в моей жизни до сих пор, было поверхностным. Я ждал чего-то настоящего. Вероятно, каждый человек, хоть раз в жизни, испытывает нечто подобное. Кто раньше, кто позже.
Это состояние напоминает игровой момент в крикете, когда занимаешь позицию, чтобы отбить мяч.
Я сел в поезд в Пензансе и взял талон на ленч в третью очередь, так как довольно плотно позавтракал. Когда проводник прошел по вагону, протяжно, в нос выкрикивая:
«Третий ленч, пожалуйста! То-о-лько-о по талонам» – я прошел в вагон-ресторан. Официант взял талон и указал мое место. Оно оказалось спиной к паровозу, за столиком, где уже сидела Дженнифер.
Вот так все и случилось. Это нельзя ни предугадать, ни спланировать заранее. Я сел напротив Дженнифер... и Дженнифер плакала.
Сначала я этого не заметил. Она старалась овладеть собой. Ни звука, никаких внешних признаков огорчения или печали. Мы не смотрели друг на друга, ибо вели себя соответственно принятым в обществе правилам, предписывающим определенные нормы поведения. Я подал ей меню – вежливый, но ничего не означающий жест, в данном случае даже не имевший никакого смысла, так как в меню всего лишь значилось: суп, мясо или рыба, сладкое или дурное – четыре фунта шесть шиллингов.
Она приняла мой знак внимания, ответив вежливой, подобающей в данном случае улыбкой и легким наклоном головы. Официант спросил, что мы будем пить. Мы оба выбрали светлый эль.
Затем наступила пауза. Я просматривал журнал, который принес с собой. Официант подкатил тележку с тарелками супа и поставил их перед нами. Я по-джентльменски подвинул соль и перец на дюйм в сторону Дженнифер. До сих пор я на нее не смотрел – то есть не смотрел, так сказать, по-настоящему, хотя, конечно, установил для себя некоторые основные факты: что она молода, но не очень, может быть, на несколько лет моложе меня; среднего роста, с темными волосами; что в обществе мы занимаем одинаковое положение; что она достаточно привлекательна, чтобы произвести приятное впечатление, но не настолько восхитительна, чтобы действительно взволновать.
Я решил присмотреться повнимательнее и, если окажется уместным, произнести для начала несколько фраз.
Смотря по обстоятельствам.
Однако все мои расчеты были нарушены самым неожиданным образом. Бросив взгляд через край стоявшей напротив тарелки, я вдруг заметил, что в суп упала капля... другая... Ни всхлипа, ни малейшего движения или какого-нибудь выражения горя... Слезы лились из глаз и капали в суп.
Я был ошеломлен и стал украдкой наблюдать за ней.
Слезы вскоре прекратились, ей удалось овладеть собой и даже доесть суп. Я не мог удержаться и (что было совершенно непростительно) сказал:
– Вы ужасно несчастны, не правда ли?
– Я абсолютнейшая дура! – с жаром воскликнула она.
Больше никто из нас не произнес ни слова. Официант убрал суповые тарелки и стал раскладывать второе блюдо: по крошечному кусочку мясной запеканки и на гарнир – изрядную порцию капусты из огромной миски. К этому он милостиво добавил по два ломтика жареного картофеля. Я посмотрел в окно и рискнул сделать какое-то замечание по поводу мелькавших за окном пейзажей. Потом произнес несколько фраз о Корнуолле, сказал, что не очень хорошо его знаю. А она? Да, она знает Корнуолл хорошо, так как жила там. Мы стали сравнивать Корнуолл с Девонширом и Уэльсом и восточным побережьем ничего не значащий обмен репликами, просто способ сгладить неловкость: она была виновата в том, что проливала слезы в общественном месте, я же провинился, позволив себе обратить на это внимание.
Лишь спустя некоторое время, когда официант поставил перед нами кофе, а я предложил ей сигарету и она приняла ее, мы вернулись туда, откуда начали.
Я извинился за то, что так глупо себя вел. Просто не смог сдержаться. Она сказала, что я, наверное, считаю ее форменной дурой.
– Нет, конечно! – возразил я. – Просто подумал, что вы дошли до предела. Так оно и было, не правда ли?
– Да, верно... – взволнованно произнесла она. – Но это крайне унизительно... дойти до такой степени жалости к самой себе, когда уже не соображаешь, что делаешь и кто тебя видит.
– Вы помнили об этом. И очень старались сдержаться.
– Не выла в голос, если вы это имеете в виду.
Я спросил, действительно ли все так плохо. Весьма плохо, был ответ, она правда дошла до предела и не знает, что делать дальше. Пожалуй, я уже и сам это почувствовал. Ее окружала какая-то напряженная атмосфера отчаяния, и пока Дженнифер находилась в таком состоянии, я не хотел, чтобы она уходила.
– Расскажите о себе. Я посторонний человек, а постороннему можно рассказать. Это не имеет значения.
– Собственно говоря, рассказывать нечего, я сама все запутала и испортила – абсолютно все!
– Наверное, положение не так уж безнадежно, – заметил я.
Мне было ясно, что Дженнифер необходимо успокоиться, ей нужна новая жизнь, новые силы... нужно, чтобы ее вытащили из трясины страданий и долготерпения и снова поставили на ноги. У меня не возникло ни малейшего сомнения, что я и есть тот человек, который способен это сделать... Да, все произошло так быстро.
Дженнифер с сомнением посмотрела на меня, как недоверчивый ребенок, но все же начала рассказывать.