Роза севера
Шрифт:
— Теперь я станцую еще.
На этот раз танцевала без веера. Присаживалась и плавно поднималась, играла длинными рукавами, грациозно двигая пальцами, словно разговаривала на языке, который Варламову был незнаком. Смотрела отрешенно — как будто сквозь него. Напоследок распустила рукава, будто улетающая птица, впервые пристально поглядела на Варламова, встала на колени и склонилась лицом до пола.
Ощущение сладкой тоски и сожаления нарастало в душе Варламова. Звуки струн и печальный женский голос продолжали звучать в голове. На этот раз Сацуки не вставала, видны были только ее темные волосы, украшенные цветами. Повинуясь невольному порыву, Варламов попытался поднять девушку. Не вставая с колен, Сацуки легко качнулась назад, и Варламов не удержался сам. Он тоже упал на колени, и Сацуки вдруг целиком оказалась в его объятиях: шелковое кимоно и часто дышащая грудь под ним, плавный изгиб спины… Тонкий аромат проник в ноздри, и Варламов не мог надышаться им. Он был не в силах выпустить девушку из объятий.
Через некоторое время Сацуки отстранила голову, до того прижатую к груди Варламова. Глаза под изысканными дугами бровей были полны слез.
— А теперь оставьте меня. Я жду вас через двадцать минут. Пожалуйста, приходите.
Варламов не запомнил, как оказался в своей комнате. К счастью, на стене были часы — первое время он гадал, показывают они время дня или ночи? Он присел, не отрывая взгляда от стрелки. Стороной прошла мысль — правильно ли он поступает? — и бесследно исчезла.
Время прошло. Варламов вышел в пустой коридор и открыл дверь Сацуки. Сразу задвинул щеколду. Экран был выключен, в комнате полумрак. Свет исходил только от двух фонариков на полу. В нем виднелся белый овал лица и изгиб плеч Сацуки, остальное скрывала простыня, темная в красноватом свете.
У Варламова сладко потянуло внутри. Он подошел и встал на колени, не зная, что делать дальше. Белые руки Сацуки вскинулись, обхватили за шею и увлекли в ее мир…
Вначале было, как морская зыбь у берега — ласкающая тело, трогающая холмиками волн (или то были груди Сацуки?), влекущая в трепетную глубину. Потом глубже — вода плотнее охватывает тело, с удивительной силой притягивают руки Сацуки, и движения возможны только медленные, но проникающие в такие глубины, о которых он и не подозревал. Мерная зыбь постепенно переходит в волны, их сила все нарастает, предвещая цунами. Наконец небывало мощная волна подхватывает его, и он летит на гребне, захлебываясь то ли от пены, то ли от собственного крика… Тишина, мягкие касания, будто волны напоследок ласкают тело; темнота, чуть пронизанная красноватым свечением…
Потом с трудом вспоминались события этой недели. Да событий и не было, только объятия Сацуки. Днем и ночью, на фоне огромного города или цветения сакуры, они любили друг друга. Ласки Сацуки были изысканны и дерзки, и порой возникало смутное ощущение, что никогда больше не испытает такого. О них он запретит себе вспоминать, иначе обыденная жизнь покажется беспросветно унылой. Порой Сацуки танцевала — но танцы тоже слились в один, томительно прекрасный и все более далекий во времени. Были разговоры — Сацуки тогда сидела в строгой и одновременно изящной позе, не касаясь Варламова. Она рассказывала о самоубийствах влюбленных, вызвав на экран изображение террасы храма Киёмидзу в Киото, откуда те прыгали, взявшись за руки. Показывала достопримечательности, и при виде буддистских пагод скромно садилась на пол, запахнув кимоно и шепча что-то по-японски. Объяснила, что молится богине милосердия Канон. Рассказывала о своей семье, но мало… А потом снова был полумрак и ее тело, которое словно перетекало в объятиях Варламова — все быстрее, вплоть до ошеломительного падения в бездну.
Порой Варламов словно просыпался и думал о своем положении. Как оно странно! Пленник «призраков», в чужой стране — и одновременно ему дарят изысканные любовные наслаждения. Но мысли были отстраненными и скоро забывались. О Джанет он и вовсе не вспоминал…
Все кончилось сразу. Варламов проснулся и лежал в блаженном покое, ожидая Сацуки с завтраком (проводить ночь у себя она не разрешала).
В дверь постучали, и вошел пожилой японец с подносом. Варламов машинально натянул на себя одеяло (привык, что кроме него и Сацуки на этаже никого не бывает).
— А где Сацуки? — спросил он.
Японец покачал головой — не понимаю. Расставил тарелочки с завтраком.
— Сацуки? Сацуки! — допытывался Варламов.
Японец вернулся к двери, поклонился и ушел. Варламов накинул юката и стал ковыряться в рисе. Может, куда-то отлучилась?
Когда допивал чай, вернулся старик с бумажкой в руке. С трудом выговаривая по-английски, прочел:
— Извините, пожа…руйста. Мне нужно уехать. Твоя Сацуки.
Свернув бумажку, сунул в карман. Варламов тупо смотрел, как японец убирает посуду. Потом откинулся на матрас и так же тупо стал смотреть в потолок.
Зачем уехать? Куда? И, главное, на сколько?
Машинально он поднял пульт и нажал кнопку. Перед ним возник храм Киёмидзу, повисший над обрывом. Где-то там изваяние богини милосердия Канон. Может, Сацуки отправилась туда? Что за бред?..
Пришел страх, а вдруг никогда больше не увидит Сацуки? Слишком странными были эти ночи и дни — островок счастья посреди враждебного мира. То ли подарок судьбы, то ли часть непонятного и зловещего плана. Но то, что все яснее становилось разуму, не хотело понимать тело. Оно уже сейчас тосковало по ласковым рукам и горячему телу Сацуки.
Когда старик пришел с обедом, Варламов лежал и глядел на террасу храма Киёмидзу. Он бы спрыгнул оттуда, настолько стало тоскливо.
— Саке! — потребовал он.
Старик послушно ушел и вернулся с белой бутылкой и чашкой.
Варламов налил чашку до края и в два глотка выпил. Обмакивая суши в соус, едва не разрыдался: вспомнилось, как Сацуки учила делать это правильно — окунать той стороной, где рыба. Торопливо выпил вторую чашку.
Так с помощью саке пережил этот день.
Зато ночью снова гуляя с Сацуки по прекрасному саду: пруды, горбатые мостики, изысканные композиции из цветов — всё, что они видели на экране. А потом лежали на мягкой траве, и все было, как в комнате Сацуки…
Он проснулся с больной головой и сухостью в горле. Нет, надо кончать! Вот ведь как зацепило. Знал же, что с Сацуки что-то не так, только боялся думать. В конце концов, есть Джанет…
У него загорелись щеки.
Попытки расспросить старика ни к чему не привели — эх, надо было учить японский. Попросить саке еще раз постеснялся, а старик инициативы не проявил.
Ночью Сацуки танцевала перед ним, взмахивая веером, как птица крыльями, но все удаляясь… Два дня он так маялся, и вдруг появился Харада. Варламов обрадовался ему, как родному.
Тот вошел без стука и уселся на табуретку. Черный ворон…
— Как вы? — спросил Харада. — Похоже, не очень.
— Да вот, Сацуки куда-то пропала.
— А вы, похоже, влюбились, — ухмыльнулся Харада. Ну, никакой японской вежливости. — Зря. Она ведь майко.
— Знаю, — механически ответил Варламов. И вдруг спохватился. — Кто такая Сацуки? Что такое майко?
— Ученица гейша. — Харада разглядывал Варламова, словно любопытный экспонат. — Или студентка, называйте, как хотите. Студентам ведь надо проходить практику.