Рождение музыканта
Шрифт:
– Эх, Авдотьюшка, – говорил питомец, беседуя с нянькой, – найти бы мне верный посошок!
– Да какой же тебе еще посошок? Приехать не успел и опять в дорогу собрался!
– А такой посошок, старая, чтобы знать, куда итти! Думал я, думал, нянька, и надумал: песни наши не послухом брать надо и не памятью – надобно душу их понять, тогда все голоса сами раскроются. Ведь по песням можно про народ все узнать, как по книжке прочесть?..
– Так, так, Михайла Иванович!
– Тогда и песенные голоса сами объяснятся: почему этот сюда пошел, а тот эдак повернул. Не
Авдотья Ивановна скорее всего ничего не поняла, только сердцем посочувствовала неуемному песенному человеку.
– А не далече ли тебе, касатик, итти?
– До тех пор, пока не прийду в премудрое песенное царство. А пока что ты мне, нянька, пой!
– Не пою я ноне, касатик!
– Загордилась?
– Христос с тобой, время мое вышло!
– Как бы не так, старая! Пой!
Где ж тут было думать новоспасскому наследнику о «Швейцарском семействе»? Клавираусцуг оперы пролежал весь июль на почетном месте в верхних апартаментах новоспасского дома, потом снова совершил путешествие в Петербург и увидел свет лишь в Семеновском полку, в Благородном пансионе.
Только год остается ждать Михаилу Глинке до выпуска. Как преуспевающему, ему не грозит объявленный пятилетний курс. И что стоит подождать всего год юноше, встретившему только семнадцатую свою весну! Но шутка сказать – жить еще целый год в пансионе, в мертвой его тишине, от которой все больше цепенеют сердце и ум!
Все меньше остается в пансионе тех однокорытников, с которыми начат был путь просвещения. Кончив курс, укатил в Москву Сергей Соболевский. Не вернулся с Украины Медведь. Автор меланхолического «Гроба» решил изменить Аполлону и, обитая на Полтавщине, углубился в историю славных гайдамаков. Один из немногих членов прежнего содружества, Михаил Глебов, все больше погружается в свою статистику и утверждает, что каждая цифра, говорящая о нуждах народных, во сто крат полезнее всех изящных художеств, вместе взятых.
– Действователи нужны в искусствах не меньше, чем в науках! – спорит с тезкой Михаил Глинка.
Его поддерживает Саша Римский-Корсак:
– Каждый человек, если он не свинья, должен элегии писать!..
А в особняке на Мойке, где обитала первая музыкантша столицы, автор «Швейцарского семейства» был попрежнему самым любимым. Но Михаилу Глинке не давала покоя ревность: зачем постоянно играть из Вейгля, разве не существует другой музыки, ну хотя бы музыки… Михаила Глинки?..
Дело, правда, стоит за малым – такой музыки нет.
Но полно, так ли это? А что же означают тогда нотные листы, на которых он робко и неуверенно заносит свои первые записи? Пишет, зачеркивает и снова пишет, пока не упадет в изнеможении рука. А ноты бегут, разбегаются, ускользают и бегут снова. Как буквы в детстве, теперь выглядывают с исписанкого листа диезы и бемоли. Однако нотные значки, – едва решился доверить им свои чувства юный влюбленный, – оказались куда строптивее, чем буквы: карабкаются по линейкам нивесть куда!
Слов нет, музыка должна быть всемогуща в любви, в этом никак не спорил с ней Михаил Глинка. Однако он долго не знал, какую же музыку следует ему сочинить. Больше всего хотелось увести первую музыкантшу столицы в песенное царство. Но туда, к жар-цвету, так и не было ни пути, ни проезда. Об этом убедительно говорили перечеркнутые его рукой нотные листы. Песни, уложенные на линейки, оставались, конечно, песнями. Но в них не было никакого собственного его изобретения. Тогда он ухватился за фантазию: ах, если бы знать правила сочинения, тогда наверное вышла бы фантазия, самая чудесная из всех!..
Упрямая складка не сходила со лба Михаила Глинки до тех пор, пока соображение не подсказало ловкий ход: смириться и взять тему у Вейгля. Не он ли царствует в гостиной, где стоит в углу пентюх-рояль и арфа обучает его правилам нежной страсти?
– Эврика! – воскликнул обрадованный сочинитель и тотчас проявил строптивость: решил тему прибрать у Вейгля, но написать на нее собственные вариации.
Это был старый, испытанный путь, приоткрывшийся ему еще в новоспасской зале. Только тогда, впервые соскользнув с нотного листа на собственные тропки, он не знал, что это и есть вариации.
Итак, решено!
Решено и давно выведено вверху нотного листа: «Михаил Глинка. Вариации на тему оперы Иосифа Вейгля «Швейцарское семейство». И на новой строке начертано крупными буквами: «Посвящается…» Но он никогда не решится на это посвящение. Он сменил нотный лист и кратко написал на нем: «Вариации на темы из Вейгля».
Мир никогда не узнает, кому они посвящены.
Вариации поглощали бумагу. Правда, воображением сочинитель слышал все, но едва воображаемые звуки превращались в нотные значки и касались линеек, как становились неуклюжими и тяжелыми. Должно быть, одно дело было сопровождать госпожу Гармонию по клавишам и, проводив воздушную гостью, только вспоминать ее путь, и совсем другое – глазами видеть свой труд, запечатленный в бездушных нотах. Сочинитель хотел, чтобы музыка была прозрачна, как глаза той, которою эти вариации вдохновлялись, но тут начиналась беда с аккомпанементом. Приходилось безжалостно менять найденные созвучия, а когда ему казалось, что он нашел, наконец, то, чего искал, тогда аккомпанемент вступал в распрю с мелодией. Нужно было либо сызнова менять все узоры напева, чтобы сохранить найденную гармонию, либо опять подыскивать к голосу новые созвучия. Но упрямец ни за что не хотел отступиться от мелодий, которые полюбились ему именно за то, что в них были его собственные, совсем не Вейглевы ходы. Тогда он прибирал к голосу новое сопровождение, но оно оказывалось беднее прежнего, и все начиналось сызнова. Где же вы, правила сочинения?..
– Стало быть, господин Глинка, – с улыбкой спрашивал ученика Шарль Майер, – вы все-таки хотите сочинять?
Они разбирали каноны, фуги, концерты, и Шарль Майер снова спрашивал, хитро улыбаясь:
– А знаете ли вы, что вы хотите сочинять, господин Глинка?
– Мне кажется… знаю… – неуверенно отвечал ученик, но, разумеется, не открыл Шарлю Майеру тайны «Швейцарского семейства».
Он возвращался в пансион, но науки теперь были бессильны вернуть преуспевающего на путь добродетели. А ревность шла следом за любовью и подхлестывала воображение. Вариации к Вейглю были, наконец, завершены и переписаны в последний раз.