Рождение музыканта
Шрифт:
Глинка молчал.
– Да ты, может быть, влюблен? – вдруг осенило элегического поэта.
Глинка опять не шелохнулся.
– Пиши стихи, Мимоза! Хорошая элегия любую крепость возьмет. Хочешь, ссужу?
Но ссуды не потребовалось. Глинка сам сел за стихи. В стихах тотчас явились е е трепещущие руки. Трепещущие руки легли на арфу, но к арфе не было приличной рифмы, разве только: арфа – Марфа. Но это уже было похоже на святотатство, потому что стихи посвящались ей, первой музыкантше столицы, а ее, единственную, звали не Марфой… Глинка бросил стихи и пошел просить нового отпуска по болезни.
Как раз в эти дни она сама заехала к дядюшке Ивану Андреевичу.
–
Сердце Мишеля перевернулось, подпрыгнуло и встало поперек горла. Но гостья, беспечно смеясь, пообещала Ивану Андреевичу и вариации, и прелюд, и фантазию и вовсе не удивилась тому, как мог соскучиться Мишель, если только вчера он был в узком переулке на Мойке, в той самой гостиной, где в углу за роялем обитала арфа. Вот именно об этом ни слова не сказала первая музыкантша, и с того дня они стали заговорщиками.
– Боже мой, какая музыкантша! – проводив гостью, воскликнул дядюшка и с укором обратился к племяннику: – Неужто ты не чувствуешь, варвар?
Нет, повидимому, Мишель не чувствовал ничего.
Даже когда дядюшка раскрывал на рояле только что добытую новинку, племянник вдруг собирался на прогулку.
«Что за притча? – дивился Иван Андреевич. – Никогда не любил маэстро гулять!..»
А у Мишеля то и дело стали болеть пансионские товарищи. Явившись в отпуск, он тотчас отлучался, чтобы их проведать. Болезни были такие причудливые, что дядюшка Иван Андреевич опять-таки дивился: откуда этакие берутся да еще в таком множестве?
…А в узком переулке на Мойке Наташа, принимая форменную пансионскую шинель, все так же опускала глаза и говорила:
– Пожалуйте-с, барыня ждут…
Иногда он заставал ее в будуаре рассеянную, словно озябшую. Хотя в будуаре было еще теплее, чем в гостиной, юная дама старательно куталась в пуховый плед. Глинка любил в уютном особняке все, только этот плед ненавидел. Каждый раз, когда озябшая музыкантша собиралась в комочек под своим пледом, благородному пансионеру казалось, что в неведомом департаменте опять что-нибудь случилось или вот-вот зазвенят в гостиной шпоры. Есть на свете шпоры, которые звенят здесь куда чаще, чем следовало бы. Но стоит только пледу убраться в дальний угол дивана, как уже раздавались желанные слова: Наташа, никого не принимать, мы музицируем!..
Но бывало и так, что весь вечер молчали арфа и рояль. Только любовь плела новые сети. Мало ей, что накрепко затянула надежный узелок тайны, – теперь надушенная рука часто ложилась на руку благородного пансионера и совсем рядом под вкрадчивым, мягким шелком билось чье-то сердце. В такое мгновение надо что-нибудь непременно сказать, иначе будет поздно. Но именно в такую минуту еще ни один влюбленный ничего не мог сообразить…
– Давайте же играть… – сказала дама и хотела прибавить «медвежонок», но не успела, потому что медвежонок неловко, как-то снизу вверх, поймал ее губы, пытаясь между поцелуями что-то сказать. И любовь накрепко затянула еще один узелок.
– Давайте же играть!.. – с трудом повторила, наконец, первая музыкантша столицы и сама испугалась своих слов: не довольно ли в самом деле играть с огнем?.. И, удивленная, прислушалась к себе самой: да неужто же все это серьезно?
В тот вечер опять молчали арфа и рояль…
Наташа давно погасила все огни в маленьком особняке. А в переулке все еще стоит, глядя на заветные окна, Михаил Глинка. Надо бы ему итти – не идется; надо бы сообразить – ничего в соображение не приходит; надо бы что то припомнить – памяти нет…
В доме Энгельгардта в гостевой комнате его встретил Афанасий Андреевич. Шмаковский дядюшка отбывал из столицы и, увидев племянника, оставил на полпути дорожные сборы.
– Да ты наверное ли знаешь, старче?
– Что, дядюшка?!
– Про муравьев-то? Может, они соловью годны, а для дрозда не действительны? Что молчишь, истукан?!
На другой день, проводив шмаковского дядюшку и уже совсем собравшись в пансион, Михаил Глинка спросил у Ивана Андреевича:
– Дядюшка, где Вейгль?
– Что ты разумеешь из Вейгля, мой друг, какой опус?
– «Швейцарское семейство»…
– А! Возьми на второй полке справа.
Нужды нет, что «Швейцарское семейство» обитало не на второй, а на четвертой полке, и не оправа, а слева. Глинка все-таки разыскал клавираусцуг оперы Вейгля и взял его с собой.
Глава девятая
Проходило лето, а «Швейцарское семейство» так и не возвращалось на нотную полку.
Вейглев клавир вместе с Михаилом Глинкой заехал на берега Десны и здесь расположился было на самом почетном месте: в верхних апартаментах новоспасского дома, приготовленных для будущего дипломата. Казалось, что этот молодой человек имеет какие-то особые виды на Иосифа Вейгля. Иначе зачем бы так часто листать ему растрепанный клавир? Но если сам дядюшка Иван Андреевич, тонкий столичный музыкант, ничего не заподозрил, вручая племяннику творение Вейгля, то уж, разумеется, в Новоспасском никто и понятия не имел о том, что в доме гостит сам Иосиф Вейгль, подаривший миру около трех десятков опер. И уж во всяком случае никому из новоспасских Глинок в голову не могло притти, что мелодии из «Швейцарского семейства» чаще всего напевают в одной из петербургских гостиных.
Словом, путешествие Вейглева клавира, совершенное летом 1821 года, решительно ничем не было отмечено в летописях села Новоспасского. Автор «Швейцарского семейства» оказался, пожалуй, даже в затруднительном положении в ельнинской глуши. Если именно этой опере были отданы все чувства в маленьком особняке на Мойке, то, казалось бы, и юного посетителя изящной гостиной ничто не должно было отвлечь от тех швейцарских народных мелодий, из которых соткал свою оперу Вейгль. Клавир действительно и лежал на самом почетном месте, однако кумиру Вены и некоторых петербургских дам препятствовали совсем другие напевы.
В эту короткую побывку дома новоспасский наследник познал всю тщету своих прежних странствий по песенным проселкам. Михаил Глинка не поражался более богатству голосов и подголосков, не бросался вслед за каждой песней по самотканной ее стежке. Все равно все песенные проселки не выходишь и мыслью не обнимешь всех голосов. Сколько ни странствуй – не откроется премудрое царство, пока не найдешь к нему столбовой дороги. А где ее искать? В зеленых ли дубравах, или в чистом поле, или, может быть, у городских застав?.. У строгого ли господина контрапункта с госпожою Фугою учиться? Или с березовым посошком целиной брести? А может быть, и вовсе нет на свете премудрого песенного царства, если никто в нем еще не бывал, никто оттуда жар-цвета не вынес?.. Может быть, всю жизнь проплутаешь и опять на первопуток к няньке Авдотье вернешься?