Рождение музыканта
Шрифт:
– Пора, Михаил Иванович! – будит его на рассвете повар Афанасий. – По холодку первая езда!..
Глава восьмая
Трубач, намалеванный на вывеске киноварью, безустали дует в золоченую трубу, зазывая покупателей. А покупатели не идут.
И то сказать, невесело торговать музыкой, хотя бы и на Дворянской улице в Харькове. Но не зря примечено, что каждому городу положен свой сумасшедший. Нашелся такой и здесь. Целыми днями сидит он у своей музыкальной лавки на колченогом стуле,
Будь в лавке у старика Витковского дельный товар, может быть, он и помечтал бы: «Сколько покупателей, и все ко мне!..» Но подобное давно не мерещится ни старику, что сидит на плахте, ни трубачу, что трубит на вывеске в золоченую трубу. Признаться, и труба только чудом держится на месте: давно нет у трубача ни рук, ни ног – дожди их смыли. А уж если до конца правду говорить, то и позолоты на всей трубе осталось разве что на медный грош. Нечем приманить покупателей к музыкальной лавке, зато досаждают старику мечты и мухи. Муху еще удается отогнать, а мечту – никак!..
Тогда беспокойно оглянет улицу хозяин музыкального магазина и едва устроится поудобнее на колченогом стуле, как, откуда ни возьмись, подкатывает к магазину карета. Старик вскакивает и делает престранные движения, будто хочет отогнать мух. А мухи и в самом деле летят прочь веселым роем. И нет на Дворянской никакой кареты.
Собственно, и сам старик Витковский прекрасно знает, что преследуют его несбыточные мечты, и все-таки верит, что какого-нибудь знатного посланца непременно пошлет ее величество Музыка на Дворянскую улицу. Старик не жалуется и тогда, когда все видения рассыпаются прахом, не переступив даже порога музыкальной лавки, потому что по улице скачут новые кареты, и несбыточные мечты снова вьются, как мухи, вокруг колченогого стула…
На Дворянской улице уже не было никакой езды, когда на ней появился молодой прохожий. Он двигался не спеша и, разглядев на вывеске трубача, перешел улицу и остановился перед стариком.
– Не имею ли чести видеть перед собой господина Витковского, о котором много наслышан от петербургских друзей? – осведомился молодой человек, вежливо приподняв шляпу.
– Артист? – впился в него глазами старик.
– Ничуть, сударь, – смутился молодой человек. – Путешествую на Кавказ для пользы здоровья, а остановись в Харькове, почел приятным долгом…
– Заходите, пожалуйста, – перебил посетителя Витковский, – если чем-нибудь могу вам служить!..
За путником не следовала ни карета, ни коляска, и старик утратил всякий интерес к молодому человеку, путешествующему на Кавказ для пользы здоровья.
– Так чем же, сударь, прикажете служить вам? – с недоумением повторил он, войдя с посетителем в магазин.
А молодой человек, бегло окинув лавочку, подошел к единственному бывшему в ней фортепиано.
– Вы позволите? – посетитель нерешительно поднял крышку. – Уж очень соскучился в дороге!
– А коль соскучились, так сделайте одолжение! – снова заинтересовался гостем старик. Поведение посетителя, ничего не собиравшегося покупать, могло бы показаться странным в любом магазине, только не в том, который держал Витковский. Старик быстро придвинул к фортепиано стул и взглянул на гостя с очевидной надеждой. – По душевному влечению занимаетесь или обучение проходили?
– Проходил… – ответил молодой человек и начал для разбега какие-то экзерсисы.
В магазине не было никого из посторонних. Хозяин отошел к прилавку, на котором были разбросаны в беспорядке ноты. А молодой человек играл и не мог наиграться, как не может насытиться голодный, напав на хлеб.
Но если бы увлеченный фортепианист бросил хотя бы один взгляд перед собой, перед ним предстала бы живая картина, наподобие тех, что можно видеть только на театре. Конечно, в живых картинах являются или боги, или вакханки, или рыцари и сарацины, и притом не иначе, как в блеске бенгальских огней. Ничего подобного не могло явиться в тесном расположении магазина. Но дальняя дверь, которая вела в лавку изнутри и которая только что была плотно закрыта, сначала шевельнулась, потом приоткрылась. Молодой человек, погруженный в звуки, ничего не видел, а между тем дверь открылась настежь и в ней обозначилась чернокудрая головка, исполненная живого любопытства. Она была так мила, что вовсе не нуждалась ни в каких бенгальских огнях, а в полутьме, наполнявшей магазин, никак нельзя было разобрать, действительно ли явилась дева из дверей, около которых стоял старый контрабас и висели литавры, или неслышно вышла из музыкальной шкатулки, которая с откинутой крышкой тоже стояла у дверей.
Повидимому, события, разыгравшиеся в лавке, застали чернокудрую фею врасплох. На ней было линялое платье и стоптанные башмаки, а руки и даже щеки были обильно припудрены крупчаткой. Не обращая внимания на изъяны туалета, девушка подвигалась все ближе к фортепиано, на котором играл незнакомец, а старик Витковский по мере ее приближения все отчаяннее размахивал перед ней нотным альбомом. Когда же и это ни к чему не привело, хозяин лавки воскликнул предостерегающе и гневно:
– Елена!
И тогда молодой человек, наконец, поднял голову.
– Прошу прощения! – сказал ой, вставая из-за фортепиано. – Я слишком отдался игре воображения!..
– Что ты наделала, несчастная! – воскликнул старик. – Когда он стал играть, я думал, что сам Гуммель сел за фортепиано. Кто звал тебя сюда?!
Но та, к которой был обращен этот вопрос, нисколько не чувствовала себя лишней. Наоборот, ей стало даже весело от произведенного переполоха. Девушка глянула на смущенного молодого человека, едва сдерживая смех.
– Если бы вы видели, каких только знаков не подавал мне отец! Он хотел меня съесть за то, что я помешала вам играть. – Фея смиренно сложила руки и стала кроткой, как ягненок. – И право, я стою этого, – вздохнула она и опустила глаза к стоптанным башмакам, – но раньше, чем быть съеденной, я тоже хочу послушать!..
– Еще бы! – все больше горячился старик и вдруг лукаво подмигнул дочери: – Подумай, Елена, он сказал мне, что он совсем не артист!
– Но это сущая правда, сударь, даю в том слово. Я вовсе не артист…