Рождение музыканта
Шрифт:
Свершались те чудеса в забытой опере «Ямщики на подставе». А пришел с теми помыслами на театр сын канонира Тобольского полка и музыкальный болонский академик Евстигней Фомин.
Солдатский сын заставил петь инструменты в оркестре так, как складываются голоса и подголоски в русской песне. И в песнях вдруг ожило на театре премудрое песенное царство.
Но умер Евстигней Фомин. Секретарь театральной конторы вписал в расходную книгу: «Выдано на погребение двадцать пять рублей» – и бросил на свежие чернила щепоть песку. Почий в мире,
Есть в отечественных операх и святки, и посиделки, и гадания-причеты, но все еще медлит явиться на театр песня-Русь. И никто еще не решился слагать оперы про героев-россиян. Нет, мол, для них песенных голосов…
Когда прячутся на расписном плафоне полногрудые музы и только шорохи наполняют невидимый зал, тогда из-за дремлющих кулис тихо выходит Илья-богатырь и долго бродит, всеми забытый. Когда-то привел его на театр молодой сочинитель Иван Крылов: «Воюй, Илья, с чужеземной колдовкой!..» Осмотрелся на театре богатырь, видит: сидит на двенадцати дубах разбойный Соловей, стережет меч-кладенец. Добыл Илья богатырский меч и пошел было с песней в бранный путь. А песни прибрал для русского богатыря итальянский музыкант Катерино Кавос. Как повоевать с теми песнями чужеземную колдовку, как петь те незнаемые песни Илье?
Уже предстали в высокой трагедии герои-россияне и говорят с потомками древний новгородец Вадим, и Дмитрий Донской, и князь Пожарский, и гражданин Минин-Сухорук. Уже воин-поэт Кондратий Рылеев замышляет пламенные строки об Иване Сусанине:
Кто Русский по сердцу, тот бодро и смелоИ радостно гибнет за правое дело…Доколе же будешь медлить ты, музыка? Воспой славу россиян!..
Когда Иван Сусанин явился на театр, кто же на Руси, крещенной в огненной купели, в бурю, во грозу Двенадцатого года, всем сердцем не понял костромского пахаря, спасающего государство? Только песни Сусанину сложил все тот же неутомимый Катерино Альбертович Кавос.
Точный, как брегет [26] , он никогда не опаздывает ни с какой музыкой и всегда первый является на репетицию, подавая пример празднолюбцам. Он первый отправляется вечером на спектакль. Театральные колымаги еще только выезжают за артистами, и медленно плетутся старые клячи, доживающие век на казенных овсах; еще нежится у домашнего очага самый ленивый скрипач с последнего пульта, а господин Кавос уже пробирается между кулис, вспугивая пробужденные тени. Ламповщики торопливо зажигают огни, а вслед за тем вспыхивают фонари у театральных подъездов и отбрасывают дрожащий свет на афишку:
26
Брегет – карманные часы с боем; названы по имени их конструктора – Брегета.
«Генваря 2 дня 1820 года придворными актерами представлена будет отечественная опера «Иван Сусанин», слова князя Шаховского, музыка г-на Кавоса».
И хрустальная люстра, свисающая над залом, наконец, вспыхивает, и музы на расписном плафоне тотчас сбрасывают покрывала тьмы. Тяжелый занавес шевелится, как живой, а за ним наперебой стучат молотки, пригвождая к месту приятный сельский вид и все, чему подобает быть в дальнем костромском селе Домнине.
Односельчане Ивана Сусанина толпятся в тесных уборных. Кто клеит бороду на бритый подбородок, кто греется горячим сбитнем, кто пробует нижнее фа…
Первое сопрано, облачившись в туалет Маши Сусаниной, надела на голову кокошник, какого отродясь не видала Кострома, – пусть сдохнут от зависти все соперницы! Несравненная дива протянула ножки горничной, и горничная обула их в парчевые туфельки, в каких никто не хаживал в Домнине, – пусть лопнут подколодные змеи-завистницы! Довольная собой, дива вышла на сцену и через глазок в занавесе обозрела зал.
Театр глухо шумит, только дам в ложах еще нет: ни одна из них не хочет явиться первой. Нежные ароматы, проникающие в зал из аванлож, где идет последний смотр туалетам, предваряют скорое явление прелестниц, да изящные коробки, взятые кавалерами у лучшего кондитера Молинари, лежат на бархатных барьерах.
Ничего не ведая о приближении соперниц, музы беспечно резвятся в вышине и шлют соблазнительные улыбки в партер: там мерцают сановные лысины, гвардейские эполеты и монокли чайльд-гарольдов, только что – в дань моде – объявившихся на невских берегах.
Но и дамы являются, наконец, расцветая нежными букетами у бархатных барьеров.
Впрочем, в одной из лож дам нет. Там сидят трое. Откинувшись в глубине, кажется, дремлет, прикрыв от света слабые глаза, Александр Ермолаевич Мельгунов. Воспитанник второго класса Благородного пансиона Николай Мельгунов припал к барьеру, устремив нетерпеливый взор на занавес и облокотясь на любимого одноклассника-друга Михаила Глинку.
А музы на расписном плафоне вдруг забывают о чайльд-гарольдах и гвардейских эполетах и, не бросив ни одного взгляда на ложу господина Мельгунова, обращают очи к оркестру. В оркестр входит Катерино Альбертович Кавос, и покровительницы искусств приветствуют давнего своего знакомца.
Глава вторая
Господин Кавос оглядывает оркестрантов и, приподняв палочку, ждет. Со сцены подают последний сигнал: в Домнине все готово.
– Tempo, signori! – палочка господина Кавоса чертит зигзаги, подобные молниям, и оркестр, послушный каждому ее движению, играет вступление.
Едва взмахнув крылами, музыка только начинает свой вольный бег, но звуки уже приобретают почти видимую стройность. Желанный час предчувствий и надежд!..
Занавес вздрогнул и плавно пошел вверх. Театр явил сельскую пустошь, на которой стоял овин. Между снопов двигались домнинцы с цепами и граблями в руках и пели.
– Эх, ребята, – оставя молотьбу, обратился к односельчанам Матвей Сабинин, – кстати ли мы так заунывно распелись?
– Видишь ли, – объяснила ему Маша Сусанина, отделившись от подруг и кокетливо играя алмазным перстнем, – видишь ли, этот осенний ветер навеял на нас кручину…
Но ветер, подсвистывавший хору из-за кулис, уже смолк. Господин Кавос тоже опустил палочку, и хористы, отойдя вглубь, образовали на снопах живописные группы. Ничто не препятствовало более развитию оперы. И хотя ни знатный тенор Климовский, ни обольстительная дива не были так горазды на речи, как на арии, однакоже они успели рассказать публике все, что надо, как раз к тому времени, когда господин Кавос подал новый знак к музыкальному нумеру. Тогда Матвей Сабинин вышел к рампе и все, что было сказано ранее на словах, пропел теперь в куплетах: