Рождение музыканта
Шрифт:
И кто-то такой же длинный, как фонарный столб, встал перед Глинкой.
– Глинушка, едем! В Париж, Мимоза!.. Чортушка, я за тобой, едем! – И, завидев свободные сани, Николай Мельгунов закричал отчаянным голосом: – Извозчик, подавай!
– Вздор, – серьезно сказал Глинка, – на извозчиках в Париж не ездят!
– Да что ты, сумасшедший! – подпрыгивал и заливался Сен-Пьер. – К нам поедем, я все расскажу по порядку!
– Коли по порядку, тогда другое дело, – попрежнему
Извозчик в самом деле изо всех сил нахлестывал клячонку, спеша на зов Сен-Пьера.
Глава четвертая
– Стало быть, в Париж, Сен-Пьер?
– Да, Глинушка, в Париж. Только дождаться весны – и катнем с отцом, поминай, как звали!..
Друзья сидят в комнате Николая Мельгунова. На столе, как у взрослых, красное вино и любимые сласти – султанские финики. Глинка усердно лакомится и слушает, как Николай Мельгунов предается сладостным мечтам, не обращая на финики внимания.
– А в Париже, Мимоза, первым долгом побегу к дому, в котором жил великий Руссо.
– Это уж не Вильгельма ли Карловича поручение?
– Нет, брат, я до Кюхли священный обет дал… Бухну посреди улицы на колени и поклонюсь земно: великий Жан-Жак, воззри!
Глинка молчит и чуть-чуть сопит, наслаждаясь не то султанскими финиками, не то парижскими замыслами Сен-Пьера.
– А потом куда?
– Потом? – задумывается Мельгунов. – Не знаю, куда потом… Никогда ничего заранее не надо знать, Мимоза! Жизнь есть вдохновение, и ее нужно импровизировать всю: от начала до конца, понимаешь?
– Как сказать? – возражает Глинка. – Неплохо кое-что и сообразить. А сообразить нужно столько, что жизни нехватит!
– Нехватит, все равно нехватит, Мимоза! А если нехватит, так и не трать ее зря. Припади на грудь великой матери-натуры и живи и чувствуй, как мой любезный старик Вернетт…
Глинка молчал, отдавая дань финикам. Сен-Пьер по привычке бегал по комнате, размахивая руками.
– Готовил меня мой бесценный Иван Филиппович в Харьковский университет, а придет, бывало, весна, тотчас и соберется в путь-дорогу. Старенький чемодан раскроет и укладывает туда Руссо, Стерна, Виргилия…
Дорожный багаж Ивана Филипповича кажется Глинке несколько ограниченным.
– Неужто это все? – удивляется он.
– Какое там все! – отмахивается Мельгунов. – Горация тоже непременно уложит, Тасса прихватит… А чемодан – на плечо, и уйдет на все лето нивесть куда…
– Пешком?
– Конечно! Иначе не ходит к матери-натуре истинная добродетель… И вот идет себе да идет Иван Филиппович, а по дороге вьется сизая пыль; потом молодицы побегут встречать пастуха, с полей заторопятся к хатам песни. Тогда располагается Иван Филиппович на берегу какой-нибудь кособокой речушки и приглашает к трапезе великого Жан-Жака. Преломив с ним хлеб, он благословляет величие матери-натуры…
– А поселяне стоят в стороне и дивятся? – мимоходом оживляет пейзаж Глинка.
Но это не производит никакого впечатления на Сен-Пьера. Он давно унесся мыслями туда, где к Ивану Филипповичу Вернетту является Жан-Жак Руссо.
– Они беседуют, Мимоза, в вечерней тишине, а потом счастливый старик засыпает, положив под голову чемодан, и тогда, может быть, Тасс или Гораций читает ему свои стихи!
Кажется, что Иван Филиппович в самом деле заснул и тень Руссо уже отлетела от него, а Николай Мельгунов стоит посреди комнаты и все еще размахивает длинными руками, словно отгоняет от спящего наставника назойливых мух.
– Вот она, высшая свобода, Глинушка, и тогда нисходит в просветленную душу любовь к вселенной и человечеству!
– Погоди! – Глинка вскакивает с места и подхватывает бокал, опрокинутый Николаем Мельгуновым.
– Та любовь, Мимоза, – продолжает парить в мечтаниях Сен-Пьер, – звучит как извечная и сладостная музыка природы… – он остановился зачарованный. – Именно эта музыка и слышалась, должно быть, великому Жан-Жаку… Клянусь тебе, Мимоза, когда я услышу его оперу…
– Какую оперу? – перебивает Глинка. – Очнись!
– А ты не знаешь? Руссо сказал: ближе к натуре! – и сложил оперу из сельских мелодий, которые рождаются только в чистых сердцах!
– Стой, – сказал Глинка, словив друга за пуговицу, – теперь стой, Сен-Пьер! Кто тебе сказал про оперу Руссо? – и для надежности крепко придержал Сен-Пьера, чтобы тот снова не воспарил.
– Иван Филиппович говорил мне, что он пешком бы отправился в Фонтенебло, чтобы услышать музыку «Сельского колдуна»…
Тут настала очередь еще раз удивиться Глинке:
– «Сельского колдуна»? Это что же, вроде нашего «Мельника-колдуна», что ли? Ответь же, наконец, делом: твой Иван Филиппович ту оперу слыхал?
– Опомнись! Ведь ту оперу тогда играли, когда Иван Филиппович не то что в Фонтенебло, а, пожалуй, и под родительский стол не хаживал!
– Не сообразил, – разочарованно произнес Глинка, – подвел меня твой Иван Филиппович, что бы ему пораньше родиться!
– Утешься, Глинушка, я ту оперу в Париже непременно добуду! – Мельгунов остановился перед другом, по отцовской привычке прикрыв глаза. – Да неужто ты священного голоса матери-натуры сам не слышишь? Неужто не поет твоя душа?
– Душа-то, может быть, и поет, – неторопливо отвечает Глинка, – да что толку в этих песнях, когда я не знаю, как их перевести на человеческий язык. В музыке, Сен-Пьер, тоже грамотеем быть нужно, а может быть, и синтаксис у нее есть?
– Какие пустяки! – отмахивается Сен-Пьер. – При чем тут синтаксис?
– А про контрапункт ты что-нибудь слыхал?
– Вздор! – еще раз отмахивается Мельгунов. – Коли надо будет, немцы всему научат!
– И будешь тогда немецкою приходу, – говорит Глинка.