Рождение музыканта

Новиков Алексей Никандрович

– Софи, читали ли вы…

– Что, Мишель?

– Не что, а кого! – поправляет Глинка.

– Ах, скажите, пожалуйста, он еще учит! Ну, предположим, кого?

– Овидия!

– Кого? – переспрашивает Софи.

– А теперь уж не кого, а что, – снова поправляет Мишель, – «Ме-та-мор-фозы»!

Но прежде чем он успевает что-нибудь сказать об удивительных метаморфозах, которые происходят с некоторыми девицами, Софи возвращается к Ричардсоновой негоднице Клариссе. И только когда горничная подала им, как взрослым, чай, а Софи наскучила, наконец, разбухшая от слез Кларисса, она снова вернулась к роли светской хозяйки.

– Вы опоздали, Мишель, – говорит Софи, изящно помешивая ложечкой чай, – вчера мы

уже выезжали с папа в концерт…

– Я видел афишку…

– Афишку! – Софи поднимает розовый пальчик. – Надо было самому слышать, как играл господин Гуммель. Сам Гуммель, Мишель! Разве это так трудно понять?

– Я слышал господина Гуммеля, – хмуро откликается Мишель, – дядюшка возил меня к нему…

У Мишеля нехватает храбрости признаться, что он сам играл господину Гуммелю тот самый a-mol’ный Гуммелев концерт, который был объявлен в афишке. И уж, конечно, он никогда не расскажет Софи о другой музыке, которую не играет ни Гуммель, ни Фильд. Самая замечательная девица ничего не поймет, если бы даже поведать ей о явлениях госпожи Гармонии в доме господина Отто… Но, должно быть, еще одна метаморфоза произошла в это время в дядюшкиной гостиной.

– Вы очень хорошо играли сегодня, Мишель! Как я завидую вам! – Софи говорила так же просто, как и год назад, без всяких прищурок. И голос ее опять звенел чистым серебром, а серебряные ниточки опять опутали Мишеля. Разорвать бы эти коварные путы и смело пробиться к Софи!

– Софи…

– Что, Мишель?

Он вздыхает.

Позволь душе моей открыться пред тобойИ в дружбе сладостной отраду почерпнуть,Скучая жизнию, томимый суетой,Я жажду близ тебя, друг нежный, отдохнуть!

И какие же замечательные стихи Левушкиного брата вспомнились Михаилу Глинке. Как раз к случаю. Вся беда была в том, что вместо стихов Софи услышала только новый протяжный вздох, и они опять погрузились в молчание.

Софи, пригубив чай, снова вернулась к Клариссе, и тогда Мишель, наконец, решился отомстить за все:

…Что ж, проживу в безвестной тишине,Потомство грозное не вспомнит обо мне,И гроб несчастного в пустыне мрачной, дикойЗабвенья порастет ползучей повиликой…

Но в гостиную совсем некстати вошла горничная.

– Барышня! – сказала она. – Почивать пора! Барыня настрого приказали…

– Иду, Даша, – ответила Софи и протянула руку Мишелю. – Доброй ночи, cousin!

Софи насмешливо прищурилась, и башмачки ее бойко застучали по паркету.

Прахом пошли благоприобретенные через Льва Пушкина стихи…

Мишель ворочался на кровати в гостевой, пока перед ним не предстал со свечой и в халате дядюшка Иван Андреевич.

– Я, маэстро, только на минутку к тебе… Да ты никак спишь? Ну, спи, спи!.. Соскучился я, признаться, у этих Салаевых… – Дядюшка говорил под сурдинку, хотя апартаменты Марины Осиповны находились на противоположной стороне вместительной квартиры. – Можешь ты себе вообразить, маэстро, за целый вечер – ни слова о музыке! И это люди!.. Да ты опять спишь? – Дядюшка прислушался, и хотя не получил ответа, все-таки продолжал: – А Моцарт, маэстро, именно в «Дон-Жуане» разрешил величайшие задачи драматической музыки!.. – И при мысли о Моцарте дядюшка храбро отбросил сурдинку: – О, Моцарт!..

Но племянник ничего более не слыхал. В гостевую комнату вошел длинноносый человек в пудреном парике и расшитом камзоле. Сам Вольфганг Амедей Моцарт сел за клавесин. Может быть, сегодня он решил, наконец, раскрыть тайну дерзкого, которому все прощает любовь?…Моцарт играл, но тайна Дон-Жуана так и осталась тайной. Должно быть, ее еще не похитил у женского сердца ни один поэт и никогда не раскроет ни один музыкант…

Колдовка Леста

Глава первая

Закутавшись в темноту, полногрудые музы стыдливо прячутся на расписном плафоне. Ни одна свеча хрустальной люстры не играет на угасшей позолоте лож. В невидимую бездну провалился партер, и тяжелый занавес наглухо закрыл сцену.

Только неуловимые шорохи тревожат тишину. Может быть, грызутся в подполье театральные крысы, а может быть, уже витают над залом пробужденные тени. Может быть, то Дафнис чарует резвую Хлою или Амур утешает опечаленную Психею, чтобы явиться ввечеру в волшебном балете вместе с летучею свитою добрых гениев и сильфид.

Но добрые гении еще сидят вместе с амурами в классах театрального училища за начатками российской грамматики, а проворные сильфиды украдкой поглядывают из дортуаров на Екатерининский канал: чей обожатель первый проскачет сегодня мимо заветных окон, густо замазанных мелом на клею?

Однако сегодня в Большом театре не будет ни волшебных полетов, ни шествия Флоры, ни апофеоза Гименею, и обожатели крылатых дев не поедут сегодня в театр. Тот, кто верен Терпсихоре, не ездит в оперу.

Может быть, предстанет перед толпой опера-итальянка или пышная дочь музыкальной Франции? Или, растолкав всех, явится колдовка Леста, прикинувшаяся для соблазна днепровской русалкой? Тогда пронырливая немка потрафит своей безвкусицей всем вкусам, а квартальные собьются с ног, водворяя на площади порядок. И впрямь: не дают ли сегодня «Лесту»?

Но еще не зажжены фонари у театральных подъездов, и ничего нельзя прочесть на афишках, забитых мокрым снегом. Не горит и за сценой ни один огонек. Все тонет в предвечерней тишине, все спит в призрачном царстве твоем, театр! Короли и принцессы, синьоры и гранд-дамы покинули сверкающий замок, и вот он висит, покрытый пылью. А там, откуда взлетали к театральному небу воздушные красавицы, там зияет черный, холодный люк. Сама кудесница-рампа ослепла, притаясь в неверной, дрожащей тьме.

Все спит в волшебном царстве всесильного царя Вымысла. Только пробужденные тени тревожат обманчивую тишину. Среди дремлющих кулис незримо восстает индийское царство: тяжелой поступью выступают боевые слоны, и рушатся башни осажденного города. А прекрасная Нирена и храбрый Абиазар, ввергнутые в темницу, поют дуэт и свято хранят добродетель, которая непременно будет вознаграждена. Такова опера «Сила ненависти и любви». Но тщетно взывают в пустоте одинокие тени. Крылатый Эолус проносится из-за кулис, и тотчас колеблется индийское царство царя Софита, в прах обращаются боевые слоны, а прекрасная Нирена и храбрый Абиазар покорно уступают место новому видению. Господин Джузеппе Сартий, велеречивый музыкант императрицы Екатерины, вздымает невидимую руку, но и его громоподобная музыка тонет в затаившейся тишине.

Лишь театральные крысы громче скребутся в подполье. Преходяща, господин Сартий, и ваша слава!..

А на смену Сартию уже спешит другой маэстро Италии, Джиованни Паэзиелло, и ведет к ослепшей рампе цырюльника из Севильи. Бродячий брадобрей вскидывает незримую лютню и поет. Проворный цырюльник вернется в Рим, но, распевая серенады, хитрец никому не расскажет о том, что он родился на берегах Невы… Все спит в призрачном царстве твоем, театр.

Но чу! Неслыханные звуки раздаются в оркестре, и, взвиваясь, летит крылатая русская тройка, а к рампе выбегают с лихой песней ямщики. В сиянье театральных огней расцветает многоголосая березынька, соколом взвилась вековечная песня, спутница русских дорог…