Рождение волшебницы
Шрифт:
– Я знаю, что заставляю вас страдать… простите. И все же, расскажите нам, как складывались ваши отношения, о зарождении чувства. Попробуйте. Это нужно всем нам, чтобы помнить и любить Карпана.
– Рассказывать? – переспросила пигалица, вытирая потные ладошки. Она тронула золотое ожерелье на груди, тут же отдернула руку и опять облизнула губы. – Что рассказывать?
– Я понимаю… – кивнул Хрун, который зорко наблюдал за пигалицей. – Хорошо понимаю. Душевное целомудрие мешает вам тревожить воображение соотечественников трогательными повествованиями о чистом и ясном счастье двух любящих сердец, одно из которых вспыхнуло у нас на глазах –
– Че-рез два-а дня-а, – вытянула девушка, начиная захлебываться. – Я все равно… его-о-о лю-блю-ю…
– Яреня плачет! – возвестил обличитель, отстранившись от стойки. – По лицу ее текут слезы, – сказал он, присмотревшись. – Горло перехватило, она рыдает и не может говорить. – Он указал на пигалицу, которая, закусив губу, встряхивала головой, словно пыталась избавиться от чего-то невыносимо прилипчивого и болезненного. – Прошел год после смерти Карпана…
– Мы-мы… – замычала Яреня, – получили разрешение на ребенка.
– Молодым людям улыбнулась удача! – вскричал обличитель, разобрав лепет пигалицы. – Другим семейным парам приходится ждать годами, а Карпан с Яреней получили от городского совета замечательный свадебный подарок: разрешение на первого ребенка им обещали ко дню свадьбы! И уже через девять месяцев крошечный пигалик или пигалица восхитил бы мир своим криком. Ребенок этот, увы! не родился.
Яреня разрыдалась, глотая слезы, и Золотинка, покосившись по сторонам, убедилась, что у многих пигаликов глаза уже на мокром месте.
– Можно я пойду? – всхлипнула Яреня.
– Если бы ты нашла силы рассказать нам о Карпане… Юношу не воскресить, но благодаря твоим словам пусть он побудет с нами…
Как ни была подавлена Золотинка, она все же сохраняла достаточно здравого смысла… чувство справедливости подсказывало ей, что обличитель Хрун, по существу, прав, возвращая Оману его собственные риторические коленца. Ибо смерть Карпана лежала на совести Золотинки, которая, конечно же, не хотела ничьей смерти и уж совсем не помышляла о том – ни сном ни духом! – чтобы разлучить несчастную пигалицу Яреню с возлюбленным. (Неужели же у них так туго с возлюбленными, между прочим? – мелькнула мысль-паразит.) Нет, ничего этого Золотинка не хотела. И можно было бы защищаться, если бы ее обвиняли в том, что хотела.
Скоро Золотинка перестала различать свидетелей, впечатляющая череда их угнетала воображение. Выступали близкие, друзья, но все больше соратники погибших в борьбе с искренем и его последствиями. То было мужественное и скорбное, разложенное на множество голосов повествование, так что, в конце концов, и самые лица сливались, стирались в памяти подробности, даже самые впечатляющие, – оставалось беспросветное чувство вины.
Заседание закончилось только к вечеру, после двух перерывов, один из которых продолжался больше часа. Тупо и оглушенно приняла Золотинка неизбежное: черный песок хлынул, наполнив чашу доверху. Весы перекосились в сторону обвинения.
– Утро вечера мудренее! – пытался взбодрить Золотинку Оман, но и сам пребывал в растерянности.
Легла Золотинка рано и заснула тяжелым сном со множеством муторных, словно переходящих в явь, сновидений.
Оман уединился с нею с утра, чтобы обсудить образ действий на последнее оставшееся заседание – оправдательное.
– Хорошего мало. То есть совсем мало. – Вид у Омана был вялый и брезгливый. – И сможешь ли ты сказать? Искренне. Убедительно и страстно. Трогательно, но не теряя достоинства. А под конец подпустить слезу. Как бы не совладав с собой. Но без нарочитости. Сможешь? Уверена ли ты в себе настолько, чтоб меня успокоить?
– Вообще-то до этого недалеко – до слез, – уныло отвечала Золотинка.
Тут она ненароком и сообразила, почему он так переменился за ночь, – к худшему. Поэт все еще пребывал под впечатлением вчерашнего погрома, который учинил обличитель Хрун. И что более всего угнетало его – это быстрая и подавляющая перемена общественного мнения. Он сомневался в себе, он исподволь, вполне бессознательно готовил пути отступления.
Проницательность возвращалась к Золотинке, день ото дня пробуждалась в ней острота взгляда и свежесть мысли – она разгадала Омана мимоходом, без нарочного усилия. Но отступничество это не возмущало ее. Постигнув душевное состояние пигалика, она чувствовала его собственную, внутреннюю правоту. Он отшатнулся от нее вместе с народом – можно ли было ожидать другого? Кто его осудит?
– Слезы… – повторял пигалик в суровой задумчивости, покачиваясь – руки в карманах. – Как хочешь, а без слез ничего не выйдет. Я знаю пигаликов, это легковерный, увлекающийся народ при всей их хваленной трезвости. И знаешь что… – В голосе его и в повадке явилось нечто особенное, как бывает, когда затронута заветная тема. – Я, может быть, хотел бы родиться человеком!
Оман не удержался от многозначительного взгляда, проверяя впечатление.
– Почему у нас нет поэтов? – заговорил он громче и как бы с вызовом. – Мы живем наследием древних. Золотой век, восемь поэтов мечтательной эпохи, век бури и натиска – это все в прошлом. Забронзовело. Я хотел бы быть человеком, чтобы страдать. Мы здесь слишком уж покойно живем – кого как, а меня тошнит. Мне тридцать восемь лет – и ничего для вечности! Иногда представляю: вот тебя приговорили к смерти. Жутко: остались недели и дни. Но это другая жизнь. Какое напряжение! Последняя ночь…
– А мне кажется, в последнюю ночь ничего уж нельзя сообразить. Сумбур и банальности, – тихо молвила Золотинка.
– Обывательская точка зрения! – возмутился Оман. – У тебя нет воображения!
Когда пигалики заполнили зал, Золотинка, оглядывая уходящие ввысь склоны, обнаружила, что народу по сравнению со вчерашним днем убавилось. Явившийся Оман – он исчез перед заседанием и долго не показывался – подтвердил это наблюдение.
– Судьи совещаются, – сообщил он вполголоса с видом значительным и сдержанным. – Ищут выход.
– Что-то случилось? – болезненно екнуло сердце – всякий перебой в работе судебного механизма сулил Золотинке надежду.
– Обычная ведомственная неразбериха, – пожал плечами Оман, не оставляя, однако, доверительного шепота. – Совет восьми объявил частичный призыв, а суд с негодованием об этом узнал. Всё это слованские дела. Плохо. Общественные военные работы. Укрепления, тайные просеки, убежища. Производство бронзового оружия. С утра призваны все горные мастера, и день ото дня призыв будет расширяться. Когда призовут и поэтов, можно считать, что пигаликам каюк. – Последние слова Оман, впрочем, скомкал, едва прошептал, приметив приближающегося охранника. Оба ушли.