Рождение волшебницы
Шрифт:
В перерыве Золотинке дали плащ, чтобы укрыться. Она вспомнила о голой спине, ощутила холод в остриженном затылке и забыла это. Так или иначе, темная накидка с капюшоном, который можно было надвинуть на лоб, дала ей возможность принять явившихся в караульню друзей.
– Друзья хотят вас видеть, – с не совсем понятной многозначительностью известил ее начальник стражи и добавил, как будто уже предостерегая: – Это ваши друзья.
Кислая рожица пигалика, и обычно-то не слишком веселая, – да и чему было веселиться тюремщику с таким безобразно потешным, круглым носом? – выражала
– Можно! – приоткрыв дверь в коридор, объявил он тем зычным голосом, каким общаются с толпой представители власти.
– Здра… мм… ствуйте, – запнулся на пороге совершенно неизвестный Золотинке пигалик. Он едва успел стянуть шапку и прикрыть ею рот, когда под действием мягкого толчка в спину ввалился в камеру весь целиком вместе с недожеванным приветствием – сзади подпирали.
– Здравствуйте! Простите! Вы позволите? Не помешали? – тихими скорбными голосами загомонили пигалики и пигалицы, совершенно запрудившие вход. Да и в коридоре перед камерой было уже не продохнуть. Явилось множество неведомого Золотинке народу – «друзья». В лучшем случае они здоровались, а часто не решались даже на это и, несмотря на давку в дверях, держались очень застенчиво. То есть они и толкаться ухитрялись с покаянным видом, кашляли в шляпу, вздыхали и вообще смотрели затравленными, несчастными глазами. Так что Золотинка, с недоумением взирая на это нашествие, едва удержалась от вопроса: что с вами?
Все это сильно смахивало на похороны, на прощание близких с телом покойного. Но если нетрудно было догадаться, кто здесь покойник-покойница, то оставались все же известные недоумения относительно «близких». Золотинка не решалась спрашивать, зачем пришли эти «друзья». Однако вопросов все же нельзя было избежать, и она обрадовалась Буяну, как родному.
– Кто все эти пигалики? – прошептала она, когда, комкая на груди ярко-желтую шляпу, Буян приблизился к ней, чтобы поклониться. Добрый ее знакомец имел то самое похоронное выражение в лице, какое приобретали, переступая порог, пигалики и пигалицы всех возрастов.
– Простите? – запнулся Буян со скорбным взлетом бровей. – Кого, собственно, вы имеете в виду? – член Совета восьми произнес это так, будто он не различал притихшей толпы, будто «все эти пигалики» существовали в Золотинкином воображении. Она должна была оглянуться.
Буян поймал взгляд.
– Это? – понизил он голос, отчего присутствующим пришлось затаить дыхание – они плохо слышали. – Это Чупрун, выдающийся математик.
– С носом и борода лопатой? – сбилась Золотинка, не понимая уже, о чем они говорят.
– С носом – пекарь, – поправил Буян, стараясь придать голосу как можно больше уважительности. Пекарь, похоже, уловил, что нос его так или иначе задет. – Дважды занимал выборные должности в городском совете Ямгор, это Гаоян. А борода лопатой – Шиман.
– Но кто они?
– Вообще, все вместе, в целом? – переспросил Буян, искренне недоумевая.
– Ну да, да! – теряла терпение Золотинка.
Буян задумался, терзая шляпу.
– Широко образованные… мм… – промямлил он, – в высшей степени достойные… мм… преданные своему делу и отечеству… любознательные… мм… достойные, достойные пигалики.
– Что они здесь делают, достойные пигалики? – сказала Золотинка, и голос ее казался кощунственным криком среди благоговейной тишины похорон.
Буян разве не отшатнулся. Сглотнув, с выражением боли на своем глазастом лице он прижал шляпу к животу.
– Зачем они пришли? – понеслась Золотинка, чувствуя, что сорвалась с цепи и уж не удержаться. – Зачем они здесь? Что им надо? – Она тряхнула обезображенной головой, скидывая капюшон.
– Нам уйти? – переполошились пигалики. Наиболее догадливые и дальновидные из них пятились, не задавая вопросов, к двери.
Золотинка сверкала глазами и разевала рот, затягивая-перетягивая спутанный, спустившийся с плеч плащ, словно, не перевязавшись накрепко, могла ринуться на своих друзей с кулаками, чтобы вытолкать их вон. А те шарахнулись уже всем стадом, донельзя оробевшие и несчастные.
– Простите! – блеяли они даже в толкучке. – Мы не хотели быть навязчивыми!
Но Золотинка задыхалась и ничего не слышала, она глубоко, судорожно дышала, чтобы не расплакаться. Когда друзья ее ринулись бежать и она раскаялась в своей запальчивости, нечем было уже питать и поддерживать злость – тогда нахлынули слезы. И оттого, что приходилось кусать губы и кривить безобразные рожи, выходило нечто среднее между припадком бешенства и самыми жалостливыми рыданиями, так что обескураженные пигалики совершенно обомлели. И даже Буян отступил на шажочек-два.
– О! Вы не поняли! – воскликнул он с горечью, в то время как последние из друзей еще теснились у выхода. – Как вы не поняли! Кто эти пигалики?! – он и сам пришел в возбуждение. – Они пришли… да! О, поверьте: такая тяжесть! Это непросто – вынести обвинительный приговор! Им всем непросто! Такая тяжесть…
Золотинка остановилась. Вдруг она поняла, прозрела и охватила воспаленным умом нравственный смысл и значение этого скорбного шествия.
– Так, значит, они пришли потому, что им тяжело, – медлительно проговорила она. – Они пришли… чтобы я их утешила?
Буян всплеснул руками в попытке возразить или поправить, смягчить несправедливое суждение, но в руках его случилась шляпа и он бездарно ее скомкал, не сумев выразить своих чувств ни словом, ни жестом. – Простите! – прошептал Буян. – Простите меня… простите. Я тоже… Я тоже высказался за обвинение. И потому так хорошо понимаю всех этих пигаликов.
– Ну так идите за ними, – то ли всхлипнула, то ли огрызнулась Золотинка в нестерпимой потребности, чтобы Буян вышел, выскочил прежде, чем она разревется.
Буян повернулся, махнул ни на что больше уже не годной шляпой – «простите» – и, сгорбившись, ткнулся в дверь, где стоял в глубочайшем расстройстве чувств начальник стражи.
Ушел. Бросил ее… легко ее бросил и ушел. Обида душила несчастную Золотинку подступающими слезами. Она не расплакалась – начальник стражи тосковал у двери с такой несчастной рожей, что она собралась уж было вспылить и напомнить тюремщику о его прямых обязанностях, когда явился оправдатель Оман.
Томный юноша предощущал подступающее уже вдохновение, вид имел соннососредоточенный и, конечно же, не находил возможности беспокоиться еще и о Золотинке. Впрочем, это было обычное состояние поэта.