Рождение волшебницы
Шрифт:
– Ну а люди что?
– Что люди? Что им до чужой совести, когда и со своей неладно. Где тот государь Юлий Первый? А с Могутом, под властью великого чародея, жить.
– Много народу пострадало?
– Очень. Никто не считал, да и сосчитать невозможно. Полесье и сейчас горит, дым застилает столицу, так что днем темнеет. На десятки верст по правому берегу Белой – черные пепелища. Страна притихла. И кажется, люди находят удовлетворение в том, что кровавая смута кончилась и утвердилась власть крепкой руки. Давеча я слышал в харчевне, что на Могута как-никак можно положиться. Крепкий мужик.
– Да он же при
– Как сказать. При смерти, да не умирает. Нас еще переживет.
Конечно же, Буян обронил эти необдуманные слова ненароком, задним числом только уразумев, что в отношении одного из собеседников нечаянное пророчество имеет самый буквальный, слишком уж вероятный смысл. Он смутился, не зная, как поправиться, и этим лишь усугубил промах.
– Ничего, – утешила его Золотинка.
– Послезавтра суд.
– Да, я все знаю.
Но оказалось, что не все. Самой позорной и тягостной подробности Золотинка так и не узнала до последнего часа – никто не решился предупредить. А то, что сказали, ничего ей не объяснило: судебные установления требует, чтобы обвиняемый предстал перед судом в особом, нарочно назначенном наряде.
– В тюремной одежде, что ли? – не поняла Золотинка.
– Да нет, скорее мм… в судебной, – заерзал обличитель Хрун. – То есть каждой статьей Уложения о наказаниях назначен особый наряд для подсудимого. Это имеет особое мм… воспитательное значение… для суда, для суда, разумеется.
Золотинка слышала, что в случае особенно тяжких злодеяний пигалики судят преступника всем народом и что она, в частности, будет иметь двадцать тысяч судей или, вернее сказать, присяжных заседателей. Потому она не особенно удивилась несуразному как будто бы замечанию обвинителя о необходимости воспитывать суд. Золотинка еще не знала тогда, каким образом будет его воспитывать.
Шестого изока в понедельник ее разбудили спозаранку. Золотинка мучалась бессонницей, потому поднялась с тяжестью и в голове, и на сердце. Едва дали поесть, как повели куда-то в окружении вооруженных стражников, на чьих шапках сверкали заключенные в стеклянные шарики огни. Потом оказалось, что нужно ждать. Она томилась в какой-то тесной конуре под запором часа два, не меньше, – и снова пошли. Просторный, грубо пробитый в скалах ход со спусками, лестницами и подъемами должен был привести их, как Золотинка уже догадывалась, в зал народных собраний на двадцать тысяч мест, расположенный почти в трех верстах от Ямгор.
Так оно вроде и получалось по времени, но попали они не в зал, а в небольшое беломраморное помещение, где поджидали несколько празднично одетых пигалиц. Стража вышла, старшая среди пигалиц, женщинка с огромными выпуклыми глазами на неправильном детском личике, этакая куколка в светло-желтом шелке и белых с голубым кружевах, велела Золотинке раздеться.
Эти крошки в разноцветных платьицах, косыночках, полосатых чулочках глядели на обнаженную девушку с недоверием. Они переглядывались, словно искали друг у друга поддержки перед таким величественным явлением, вызывающим и восхищение, и жалость. Стройная, изящного и крепкого сложения Золотинка с ее довольно широкими плечами и гибким станом представлялась пигалицам великаншей. И они как будто оробели от этой большой белой наготы, возмещая смущение особенной строгостью разговора.
Тюремный халат унесли, посадили узницу на низенькую скамеечку и закутали в простыню. Теперь ее взялись стричь, и когда обстригли налысо затылок – полголовы до макушки и до ушей – остановились.
– Это не издевательство, – предупредила старшая пигалица, ожидая возражений. – Так положено.
Но Золотинка ничего и не говорила; она дрожала. На граненной каменной лавке у стены раскинулось роскошное, с прошвами и лентами, багряное платье, предназначенное, несомненно, для нее, если принять во внимание размеры. Болезненно настороженная, она приняла одеяние за плечики и в первое же мгновение, ничего еще толком не сообразив, почуяла подвох.
То было не платье, а половина платья: передняя его часть от глухого ворота до подола и цельные, но пришитые только спереди рукава. Начисто отсутствовали обрезанные по боковым швам спинка и задняя половина подола.
– Невежда – полчеловека, – прощебетал наставительный голосок.
Но, кажется, им было не по себе, и от этого они сердились. Невольная краска на щеках, уклончивые взоры, скованные движения говорили все то, о чем крошки молчали.
Золотинка продела рукава и приладила спереди то, что можно было приладить.
– Башмаки, – отрывисто распорядилась старшая. Они выволокли из-под лавки две чудовищные кожаные лоханки, с виду как будто башмаки, но ведерного объема. Все было сделано с нарочитой, рассчитанной живописностью: задранные носки со слегка оторванной подошвой и стоптанные, заваленные внутрь задники, хотя неимоверные эти башмаки никто, разумеется, не носил изо дня в день. По полу волочились распущенные шнурки толщиной с порядочную бельевую веревку.
– Пожалуйста, – пролепетала вдруг хорошенькая крошка с пышными кудрями на висках. – Вам не придется даже ходить. Это ничего… Сядете там… и все. – Она сбилась под взглядами товарок.
– Надевайте это и пошли, – сказала старшая с грубостью, которая только и спасла их от слез – и Золотинку, и пигалицу.
Исполинские башмаки-лоханки нужно было тащить, как лыжи, что было утомительно и трудно, да к тому же приходилось придерживать на бедрах половину платья, которой можно было прикрыться только спереди. В коридоре пигалицы обступили узницу, чтобы уберечь ее, насколько возможно, от шмыгающих взглядов стражи и судейских – не наглых, впрочем, а скорее испуганных. Но Золотинка ничего этого уже не понимала. Оскорбленная и униженная, словно обваренная стыдом, она не ощущала себя ни человеком, ни женщиной.
Несколько коротких, отделанных резным камнем коридоров с дверями по сторонам привели их к залу народных собраний. Миновав двустворчатые ворота, Золотинка оказалась на дне огромного котлована. Посередине круглой арены шагов тридцать в поперечнике стоял низкий круглый табурет, к нему и подвели узницу.
– Ваше золото. Оно нам не нужно, заберите, – строго сказала старшая пигалица, протягивая скатанный из золотых волос комок побольше лесного ореха.
Золотинка бессознательно приняла волосы – руки освободились, когда села, – стиснула тяжелый, но мягкий ком в кулаке и забыла о нем. Провожатые покинули ее, с тем неизбежным, по видимости, облегчением, с каким выходят из пропахшей запахами лекарств комнаты тяжелобольного – на вольный воздух здоровья и жизни.