Рождение волшебницы
Шрифт:
Естественное предположение это оказалось верно наполовину. С момента превращения Зимки в Золотинку почтовых колечек стало два, и одно из них, то, что очутилось в животе Лжезолотинки, довольно скоро пропало. Получив вместе с чужим естеством проглоченное колечко, Лжезолотинка самым обыденным образом с ним рассталась, нимало об этом не подозревая. Непрожеванное колечко осталось в лесной чаще неподалеку от горной дороги. Другое колечко, колечко Золотинки, сохраняло качество почтовой метки, находясь уже внутри каменной глыбы. И перья пигаликов летели к той метке, что ближе, – в развалинах Каменца.
Все это вполне обнаружилось и разъяснилось задним уже числом. А тогда, поначалу, опознав
Сотворенная из небытия, Золотинка не сознавала себя.
Пигалики засуетились, расстелили плащи и взялись в несколько рук приподнять девушку – она лежала на каменном мусоре, в том самом месте, где только что громоздилась черная базальтовая уродина.
Пока ее ворочали, взор Золотинки, смещаясь, захватил чьи-то лица, плечи, захватил развалины и человечков, вскарабкавшихся на косогор. Она увидела далекий покрытый мелким кудрявым лесом склон горы. Но ничего этого не поняла, как не понимает младенец, и только после того, как ее положили, бережно придерживая, на подстилки, застонала и шевельнула ногой.
Жизнь возвращалась через боль.
Золотинка приподнялась, охнула, нечаянно опершись на обожженную ладонь. Тупо уставилась на обнаженное бедро. Горели ладони. Нога саднила и горела.
Она жалобно скривилась, не понимая связи между болезненными ощущениями и кроваво-грязными ссадинами на колене. Усилие утомило ее, она откинулась. То была душевное и телесное отупение, которое наступает после долгих, превышающих человеческие силы страданий.
Золотинку умертвил полный покой. То, что пережила погребенная под толщей каменного мусора девушка, было жесточайшей, растянутой во времени пыткой. Тишь и тьма. И более всего – отсутствие ощущений, невозможность ни подвинуться, ни подать голос. Обращенная в мысль, Золотинка стала неспособна сосредоточиться. Лишенная опоры в ощущениях, мысль обнаружила свою бесплодность. То было утомительное и все более жуткое состояние неподвижности. Страх охватывал Золотинку, если только можно сказать «охватывал» по отношении к тому, что не имеет тела. Но страх этот был – невообразимая, непостижимая беспомощность. Можно представить себе стиснутого со всех сторон горой без малейшей возможности шевельнуться человека – и это будет лишь отдаленное, слабое подобие того, что испытывала Золотинка. То была худшая из тюрем. Одиночное заключение иссушает чувства и сводит с ума. И насколько ужаснее положение заключенного, который лишен не только товарищей, но и самого себя, лишен пространства – какого бы то ни было. Лишен времени, ибо время не существует вне действительности. Это уже нечто большее, чем одиночество. Погребенная в камне, Золотинка мучительно умирала. И умерла.
Доставили носилки. Предполагалось, что расколдованная девушка неспособна ходить, но когда принялись ее поднимать, встала сама. Положение тела пробудило память мышц, они сократились и подняли Золотинку, которая тотчас же зашаталась, потому что ноги двигались сами собой и как им вздумалось. Она свалилась на ринувшихся к ней пигаликов. Когда стали укладывать ее на носилки, она не легла, а села, свесила ноги на сторону. Пигалики держали девушку на весу, напрягаясь и пошатываясь, когда она принималась раскачиваться на своем насесте, как на качелях.
– Во-о! – протянула Золотинка, с отстраненным любопытством рассматривая сожженные ладони. – Ишь ты! – еще раз она удивилась, обнаружив, что платье ее из толстой и жесткой ткани грубо обрезано немногим ниже пояса.
– Глубочайшее слабоумие! – вздохнул, оглядываясь в поисках сочувствия, Корлаван. Обнаружил вокруг озадаченные лица и виновато тронул себя за подбородок.
Главный врач города был не толстый, но приятно пухлый в щеках курносый пигалик. Наткнувшись на предостерегающий взгляд главного обличителя Республики Хруна, он стушевался и ступил полшажочка назад. Обличитель Хрун не смилостивился, а сказал громко:
– Ни в коем случае это не меняет дела. Хватило ума на преступление, хватит сообразительности, чтобы… выслушать приговор.
Кто-то сказал довольно явственно:
– Но это жестоко.
Упрек принял на свой счет не обличитель, как следовало ожидать, а главный волшебник Ямгор Тлокочан:
– Скажите спасибо, что вообще расколдовали! – бросил он, не оборачиваясь.
Сердитое замечание не облегчило волшебника, глядел он по-прежнему озабоченно и как-то даже брезгливо, всем недовольный, несмотря на очевидный – и замечательный! – успех волшебства. Болезненно самолюбивый и жадный до похвал, Тлокочан почему-то всегда мрачнел, когда его хвалили. А когда порицали, то злился. В остальное время это был жизнерадостный и благорасположенный к окружающим толстячок – с короткими толстыми пальцами, невероятно хваткими и умелыми. Этими крепенькими кочерыжками он исполнял тончайшие, требующие и силы, и ловкости, и проворства действия, без которых не обходится волшебство.
Словом, это был необыкновенный по всех отношениях пигалик и чрезвычайно талантливый волшебник. Тлокочан ревниво относился к своему ремеслу, почитая его чуть ли не вершиной и смыслом всего развития жизни на земле. Как и прочие пигалики в подавляющем своем большинстве, Тлокочан был, разумеется, убежденным атеистом и отрицал существование бога, не видел ни надобности, ни пользы в этом изобретении трусливого человеческого ума. Это не мешало ему привносить нечто религиозное в свою собственную деятельность, набрасывая покров таинственности, чего-то непознаваемого и непостижимого на всякое колдовство.
– Вы считаете, товарищ, – с подчеркнутым уважением обратился к нему обличитель Хрун, – что попытка повторить колдовство ничего не даст?
Тлокочан достал из кармана невообразимо грязный платок и обтирал руки.
– А вы считаете, Хрун, что если девушка расколдуется без ноги или чего-нибудь столь же существенного, будет лучше?
– А вы считаете, мозги не самое существенное для человека? – не сдержался Хрун.
– Для девушки? – спросил волшебник, безбожно гримасничая. Он поднес платок к губам, удивился и сунул его подержать Хруну, который не решился отказать товарищу в ничтожной услуге. Освободившись от платка, Тлокочан со смаком поцеловал кончики пальцев. – Для прелестной девушки, говорю я… – Еще один поцелуй. – Для прелестной, милой, обаятельной девушки?
Обличитель поморщился; имел он, что сказать по поводу дешевых пошлостей, но грязный платок в руках лишил его красноречия. Хрун воздержался от замечаний и, бегло оглянувшись, уронил тряпицу на ближайший камень. Пышный, со щеголеватой небрежностью повязанный галстук обличителя своим белоснежным цветом, без малейшей примеси каких-либо сомнительных оттенков, соответствовал определенности всего его облика: благородное лицо его замечательно было редкой для пигаликов правильностью очертаний.
Между тем, поглощенные трудной задачей не уронить девушку, носильщики все еще шатались и колебались, не догадавшись опустить беспокойную ношу наземь.