Рождение волшебницы
Шрифт:
– Послушайте, люди! – заговорила она в волнении. – Тут нельзя оставаться! Это блуждающий дворец. Я привела вас сюда… нужно было спасаться. Но сейчас пора уходить. Пока не поздно. Ваши одежды, золото, все обратится в прах. Это все призрак, морок, и только смерть не обманывает.
– А мы пить будем, мы гулять будем, а и смерть придет, помирать будем! – слабо взвизгнув, мотнула цветастой шалью и пустилась притопывать широколицая женщина с нездоровым румянцем на щеках.
И голос Нуты звучал слабее, она смолкла на полуслове и повернула назад в зеркальный покой. С порога она увидела, что обманулась. Глазам ее предстали сени, торжественное преддверие какие-то иных
Опять прокатился гул, наборный каменный пол дрогнул, заколебавшись под ногами, как готовый провалиться студень. Нута испуганно шарахнулась, что было, по видимости, бесполезно, потому что шаталось все. С высоких сводов посыпалась каменная крошка, обломки мраморных завитушек и посеченные листья зелени; запахло известкой и пылью.
Нута попятилась. На счастье, она недалеко ушла от порога, дверь не исчезла за спиной, хотя на беглый, поверхностный взгляд изменилась в очертаниях и, может статься, подвинулась в сторону.
Несколько опрометчивых шагов за пределы сиреневого чертога, где как ни в чем ни бывало пировали миродеры, вывели Нуту из круга здешних впечатлений, с глаз долой – из сердца вон, Нуту забыли.
Купец, тяжко вздыхая, вывалил из золотого судка персики – они брызнули во все стороны, поставил посудину на пол и принялся плющить ее в лист тяжелой каменной вазой. Надо сказать, немного добавил он шума к общему веселью в чертоге, где ели, горланили и плясали разом. Простоволосая женщина, что оплакивала судьбу мессалонской принцессы, утерла слезы и улыбалась – настороженно и как бы нехотя, словно не доверяя еще обманчивой надежде на лучшее. Вдумчивый мужичок подошел к стене и, уязвленный расточительством, сокрушаясь сердцем, поглаживал обои ярко-сиреневого сукна, которого хватило бы, чтобы одеть две дюжины деревень.
Замешкала и Нута, словно бежала и забыла, зачем бежит. Вот будто бы взывала она к народу, чтобы предостеречь людей от исцеляющего душу веселья… Ради чего взывала? Нет, она помнила, как жутким киселем дрожала под ногами твердь и сыпались камни, но все это не казалось теперь таким уж важным… Опасность она помнила, но что значила отступившая неведомо куда опасность перед несколькими мгновениями счастья? Горькое умиротворение сходило на измученную душу… и Нута, может быть, впервые только и поняла, как страшно она устала. И поняла – ощутила – простое счастье забыть, наслаждаться вкусом ароматного мяса, сочных плодов, счастья двигаться, глазеть и горланить. Нута тронула щеку, пальцы ее увлажнились – она плакала, глубоко растроганная бесшабашным весельем таких родных и понятных людей, топотом их и свистом: «а мы пить будем, мы гулять будем, а и смерть придет, помирать будем…».
Утирая глаза, вздыхая в просветленной сладостной муке, двинулась она кругом палаты в потребности идти, просто хотя бы двигаться, ибо врожденная застенчивость и глубоко засевшие с детства понятия удерживали ее от того, чтобы броситься на шею первому попавшемуся дружку, свалить его со стула и зацеловать.
Она миновала несколько приоткрытых дверей, никуда не заглядывая, потому что шумное ликование бродяг удерживало ее в сиреневом чертоге, и, наконец, бездумно остановилась перед двустворчатыми воротами в торце палаты.
Это было похоже на сон: Нута чувствовала, но побуждений своих не понимала. Она взялась за кольцо в ноздрях бронзовой головы на воротах просто потому, что кольцо для этого и назначалось – брать и тянуть. Тяжелые створы поддались не сразу, в темную щель засвистал сквозняк, а дальше ворота распахнулись едва ли не сами, Нута отпрянула перед холодом ночи.
Яркий свет из-за спины пропадал в бескрайности погруженного во мрак поля. Россыпью мелких черт выделялись спутанные лохмы бурьяна в нескольких шагах от крыльца и чахлый кустик, за которым тянулась уходящая во мрак тень.
Крыльцо в несколько ступенек отделяло Нуту от забытой уже воли.
Обескураженный народ по чертогу примолк, веселье стихло, раздались раздраженные голоса:
– Дверь закрой! Сквозит! Что за черт! Эй ты… пигалица! – Благодушие слетело с людей, унесенное ворвавшимся из ночи холодом.
Кричали и с той стороны – с поля доносился частый топот копыт. Нута слышала, как во сне, не делая ни малейшего усилия мысли, чтобы проникнуть в значение происходящего: рассеянная по полю ватага витязей в тусклых медных латах собиралась на свет… витязи скакали к крыльцу.
В десяти шагах от ворот дворянин великой государыни стольник Взметень оглянулся на товарищей и пригнулся в седле, взмахнув плеткой. Видно было, что он так и ворвется во дворец прямо на лошади. Нута отпрянула, чтобы не попасть под копыта.
Переполох наряженных не по чину миродеров, которые с запоздалой поспешностью кинулись двигать и опрокидывать столы, пытаясь устроить завал, подхлестнул боевой задор витязя – он отмахнул мечом, и небритый старик в атласных одеждах рухнул под чей-то визг.
Однако и Взметень ослеп – пущенный привычной к камням рукой помидор гулко хлюпнул о широкую прорезь забрала, расквасившись вдребезги. Витязь задергался скинуть шлем и прочистить глаза, лошадь его дико прядала, цокая по каменному полу. Между тем в подмогу начальнику скакали товарищи. Латники, пригибаясь под сводами ворот, влетали на конях, отставшие спешивались, потому что толпа конников не могла втесниться в узкий проход.
Под градом серебряных и золотых сосудов, персиков и гранатов, свиных окороков и колбас они сбились кучей и заградились щитами. Двое прорвавшихся между столов всадников оказались в жалком положении: отчаянно отмахиваясь мечами, они едва удерживались в седле, лошади становились на дыбы, бряцали копытами по столам, попадая в салаты и в супы, и спотыкались на опрокинутых стульях. Миродеры, сильные числом, били их в морду, били по задним ногам и сами падали, захлебываясь кровью. Многие были вооружены усыпанными драгоценностями саблями и мечами, которыми они и орудовали без оглядки, с хрипом, зубовным скрежетом и бранью. Свалился тотчас добитый витязь, и другой, придавленный лошадью, не имел уж надежды спастись, а Взметень, неведомо как оказавшись на ногах, без шлема, с раскрашенным лицом, поскользнулся на раздавленном персике и так грохнулся об пол, что едва нашел силы перекатиться под защиту товарищей.
Из распахнутых настежь ворот в спину витязям свистал ветер, он гудел по пространствам чертога, вздымал скатерти на перевернутых столах, срывал шапки и раздувал волосы женщин, обращая их в свирепых воительниц. Люди за опрокинутыми столами и те, что кучились у входа, рычали, собираясь с духом перед решительной свалкой. Лошади без седоков носились по всей палате.
Отброшенная к стене, Нута оказалась за створом ворот, когда ворвались враги. Здесь стояла она, скованная ужасом, не имея сил ни рукой защититься, ни кричать. А запоздавшие витязи еще вбегали в чертог, то один, то другой – словно их ветром затягивало в жерло ворот. Невозможно было сказать, сколько их там затерялось, на воле, жадных до драки.