Рождение волшебницы
Шрифт:
– Прости, – прошептала Зимка.
Они сливались в объятиях и, когда отстранились на миг, задыхаясь до головокружения, Зимка увидела на загорелом лице его слезы. Она целовала их, соленые, горькие слезы, и пила, слизывала языком – рыдания прохватывали Юлия.
Потом она сидела у него на коленях, ласкала твердую влажную грудь под рубахой, целовала и говорила. А Юлий слушал ее, как ребенка, – не прерывая, и только, когда она забалтывалась уж слишком, целовал глаза… а иногда губы, ловил их губами и смыкал, не давая произнести слово, но Зимка тихонечко уворачивалась.
Женским чутьем она понимала, что не нужно много оправдываться и повторять: «Что же мне оставалось делать?». И будь Зимка чуть холоднее и чуть расчетливее,
И под ее шепот, все более слабый и жаркий, они свалились с пенька в траву на муравьев и букашек… И Юлий, задыхаясь, прошептал:
– Прости, родная… я больше не понимаю тебя. Я снова не понимаю по-словански. Ни слова.
Признание Юлия обожгло Зимку неясной обидой, и все же она почувствовала облегчение, когда сообразила, поняла, что оправдываться не нужно. Правда, Зимка не замолчала, а продолжала городить вздор, все, что на ум взбрело – так объясняются с понимающим только голос, ласку или упрек, ребенком. Юлий слушал ее, улыбался и целовал в ответ на каждое слово.
Они были счастливы, как может быть счастлива не сознающая себя молодость, счастливы, как никогда прежде и, вероятно, никогда потом. Вечер, ночь и еще день, и снова ночь – бесконечная и быстротекущая пора! Они не тратили даром ни мгновения. Они бездельничали и нежились, будто располагали вечностью, но каждое бездельное мгновение дня и ночи вмещало в себя ту упоительную полноту чувств, которая обращает время в нечто почти вещественное, почти осязаемое, в нечто наполненное яркостью красок, звуков и ощущений. Они были счастливы даже во сне, да и не спали вовсе, кажется, ибо, и смыкая глаза, находились в объятиях друг друга, ощущали сквозь дрему сцепление рук, прикосновение бедер и смешавшееся дыхание.
Ничто не занимало их ни в прошлом, ни в будущем. Зимка не знала, как великий князь Юлий обратился в свинопаса, и не желала знать. Юлий не ведал, где шлялась его неверная жена, слованская государыня, как провела она разделивший их пропастью год, и не делал ни малейшей попытки проникнуть в эту тайну. Конечно, Зимка не забывала, что Юлий пасет свиней, напротив, – помнила и умилялась. Со смехом задрав подол, носилась она с хворостиной по лесу, чтобы загнать ввечеру диких хрюшек в сплетенное между деревьями стойло. А Юлий не забывал, что Золотинка его – великая государыня и княгиня. Поднявшись с рассветом прежде любимой, он бережно чистил ее красное платье, разглядывая его с восхищением, как человек, никогда не видевший богатого, отделанного серебром наряда… гладил нежнейший бархат, уже помятый, в лесном соре, и вдруг, не сдержав внезапно хлынувших слез, зарывался лицом в подол и мотал головой, покачиваясь.
Раздевшись донага жарким полуднем, они купались в тайном лесном озере, где высокие ели толпились по берегам, растопырив ветви, чтобы укрыть влюбленных от нескромных взоров. И не было тогда ни свинопаса, ни государыни, ни свергнутого, потерявшего престол и страну свою князя, ни предавшей его княгини – только прекрасные в своем бесстыдстве мужчина и женщина. Обнаженные тела их светились в совершенно черной, но прозрачно чистой воде. Вода эта, залитая в крошечное озерцо до краев, стояла недвижно, на века застыла она, ожидая влюбленных, ибо никто, кроме Юлия и Золотинки, никто другой, кажется, никогда не морщил еще эту гладь, ничей смех и разнузданные бултыханья не поднимали волну и не пугали заснувших в лесной чаще птиц.
Только они двое: статный, темный от солнца юноша и молодая женщина, словно точеная статуэтка слоновой кости. Любовная рука художника вырезала эти черты… воплощение слившейся с явью грезы, затея потрясенного воображения, которая всегда убедительней заранее предуказанного образца и установленного общественным мнением совершенства.
Юлий шалел. Он упивался взглядом. Довольно широкие для женщины, прямые плечи Золотинки когда-то его смущали, в ту пору еще… словом, давно; давно уже понял Юлий, что чудесные плечики эти как раз и даны Золотинке для того, чтобы он, Юлий, никогда не нашел нигде и ни в ком ничего подобного… И эти худые, трогательные ключицы… Юлий любил все: от завитка золотых волос над ухом до узкой длинной ступни… И невысокая грудь с твердыми от холодной воды и холодными же сосками. Гибкий стан – чтобы обнять. И бедра – чтобы обмерло сердце. Колени и крепкие икры, которые хотелось нежить… и влажный песок между пальцами на ногах – припасть губами.
Когда Золотинка говорила смеющимся большим ртом, таким живым и подвижным, Юлий вглядывался, пытаясь постичь милый и звонкий лепет. И отводил глаза, горько уязвленный неосязаемой, но неодолимой преградой, что разделила их души в насмешку над слиянием тел.
Юлий не смел просить милости; однажды уже Золотинкой спасенный, он помнил – не забывал никогда! – какой нечеловеческой мукой и усилием далось ей это спасение. Юлий гнал от себя надежду и все равно надеялся, что Золотинка повторит подвиг, вернет ему разумение слованской речи. Нельзя было только этого просить. Ибо то, что случилось с ним год назад (когда на руках у Поплевы, больной и беспомощный, после битвы под Медней, он услышал об измене Золотинки), было его слабостью. Вина Золотинки оставалась в стороне, то есть не подлежала обсуждению. Его же слабость – она видна. Сначала поражение под Медней и второе поражение едва ли не тотчас – потеря смысла слованской речи. Болезнь или порча, однажды уже излеченная, возвратилась – он перестал понимать людей и остался совсем один. Так низко павши, Юлий не смел просить помощи, чтобы подняться. Просить у той… у кого нельзя было ничего просить.
Он помнил это, даже когда любил.
Золотинка, хорошенький круглолицый пигалик, сброшенная лошадью на берегу неведомой речки, едва опомнившись, обратилась к Кон-звезде. Мессалоны на своем языке называли ее Полус звезда, другие народы именовали по-своему, ибо каждый считал ее своею. Кон ведь – это и есть конец и начало, предел, основа основ и ось, на которой вращается мироздание. Золотинка обратилась к родной своей Кон-звезде, чтобы сообразить, вращается ли еще мир, и если да, то каково положение дел со сторонами света – в Словании, по крайней мере.
Надо признать, она испытывала сильнейшее побуждение вернуться и показать Чепчуговой дочке, что мир-то еще вращается! И много чего изменилось под луной с тех пор, как притихшая Золотинка вошла безответной приживалкой в почтенный дом Чепчуга Яри.
Ну да черт с ней!
Пропавший хотенчик, надо понимать, попал теперь к Зимке, которая давно уж не отделяла себя от великой слованской государыни Золотинки. Но Золотинка-пигалик напрасно ломала голову, пытаясь уразуметь, какое же применение найдет этому волшебному средству Золотинка-Зимка. Золотинка Чепчугова.
Золотинке и в голову не приходило, что хотенчик поведет Зимку туда же, куда вел до сих пор, как можно было подозревать, прежнюю свою обладательницу. Таково было заблуждение умненькой Золотинки. Тут оказалась она слепа, как самая простодушная, впервые влюбившаяся девчонка. Чистая душа, она и мысли не допускала, что пустая, ветреная Зимка Чепчугова способна на сильное чувство, которое откроет ей тайну где-то укрывшегося Юлия. Одно только казалось несомненным: рано или поздно хотенчик попадет в руки властителя Словании, и тогда Золотинкино положение станет крайне затруднительным, если не вообще безнадежным. Невидимые щупальца чародея протянутся в поисках незаметного до сих пор малыша…