Рождение волшебницы
Шрифт:
Пигалики быстро бегают. И если тотчас вскочивший на ноги охотник рассчитывал поймать дичь в три прыжка, то ошибся. Юлий понесся стелющимися хищными скачками, пигалик бешено молотил ножками, рассекал собой хлещущие ветки, словно закаменел, не чувствуя ни боли, ни усталости. И Юлий, который не всюду мог проскочить, не нагибаясь под ветвями, отстал.
Тогда Золотинка остановилась почти внезапно с каким-то отчаянным, полуосознанным ощущением непоправимой глупости. Задыхаясь, она обернулась на треск веток. Глупо бежать, сказала сама себе, и в следующий миг задала стрекача – мелькнуло в воображении зрелище – Юлий схватил за шиворот, а маленький
Все что угодно, только не стать посмешищем. Слишком больно далось ей прошлое, слишком мало она в себя верила, чтобы вынести еще и это. Она помчалась с отчаянием в душе и с болью, в ужасе от того, что сама же и натворила.
Ветки трещали то тут, то там, словно Юлий успевал заходить со всех сторон, и Золотинка уразумела, что это она мечется, потеряв голову, а не Юлий. Тогда она заставила себя остановиться; ничего нельзя было расслышать, кроме надрывного биения сердца, которое она долгое время принимала за топот погони. В лесу было глухо и сыро, несмотря на жаркий день, солнце едва пробивало сплетения могучих дубов и сосен. Где-то высоко шумели под ветром верхушки…
Ничего как будто не оставалось, как изломать хотенчик в мелкую щепу и распылить его по ветру. Значило ли это, что Золотинка образумилась, вспомнив о деле? Ведь, наверное же, возвратилась она в Слованию не для любовных воркований где-нибудь на укромной поляночке… в красном платье с галунами. Наверное же, не для этого… Да только образумилась она уж больно быстро – сногсшибательно быстро.
Золотинка озадаченно чесала голову и ухмылялась, готовая уже и смеяться. Чего же, право, не смеяться, если Юлий жив! Жив… и она нашла его. Золотинка помнила это, несмотря на самые горестные свои вздохи. Оттого в отчаянии ее было нечто деланное, искусственное, словно она нагнетала страсти из приличия, чтобы найти оправдание позорному и необъяснимому бегству.
Невозможно вроде уйти, не объяснившись… Но и глянуть в глаза Юлию теперь – немыслимо!.. И, выходит, пора браться за дело: отправляться на поиски сначала Порывая, а через него дворца. В сущности… в сущности, Золотинка всегда знала, где-то в глубине души помнила, что счастье ее невозможно, пока не исправлен мир. И что же, поэтому невозможно совсем?
И потом ведь, подумала она вдруг с пронзительной болью, разве он меня любит? Кого он любит? Зимка – не Золотинка, но и та Золотинка, Ложная Золотинка в красном платье с серебряными галунами – она ведь тоже не я. Не я и не Зимка, нечто совсем другое, третье… И можно ли требовать справедливости там, где катаются по траве? Разве справедливости они ищут, те, кто упал в траву, ослабев от неги?.. Можно ли возвратить любовь объяснениями? И кого он должен любить – малыша пигалика?
Взъерошенный, с листьями и мусором в волосах, малыш тронул глаза – были они сухи: как оплакать несбывшееся? На это и слез нету. Только горечь.
Ее ли это вина, что, поддавшись слабости, она пошла за хотенчиком, заранее понимая, что верная и услужливая палочка-выручалочка не поведет ее к Рукосилу-Могуту, в логово к пауку? Туда, где начало и конец, средоточие власти? Где сходятся нити добра и зла, скрестилось прошлое с будущим… Все остальное только следствие… Уступив желанию, она пыталась уйти от неизбежного, от неизбежного же не укрыться.
К тому же она остро ощущала, что отпущенный ей судьбою срок краток и ненадежен: сколько сможет она шнырять по Словании незамеченной? Она уж предчувствовала на себе – мурашки по коже шли – всевидящее око Рукосила. Чем дольше оттягивать столкновение, тем безнадежнее… И кто знает, сколько успела она наколдовать, сколько золота в волосах добавилось у той Золотинки, которая обретается сейчас в некой неведомой пустоте, неявленным, существующим лишь как возможность бытием? И однако же, бьют неслышные и невидимые часы, она неизбежно золотеет, и когда-нибудь – кто знает когда! – хорошенький маленький пигалик вздрогнет, скорчится и упадет, внезапно обратившись в золотого болвана.
Жизнь ее коротка. И если уж выбрала она себе эту участь: возвращение на пепелище, без надежды на отдых, делать нечего – браться за гуж и тянуть. Поединок с Рукосилом, он, в сущности, все и решает.
– Вот так вот! – молвила она со вздохом, поглаживая собаку Юлия. Как-то ведь псина нашла пигалика в глухомани, ткнулась, понурившись, слюнявой мордой в лицо. – Ладно, не убивайся, – сказала псу Золотинка, – ты здесь и вовсе ни при чем.
На порядочной лесной дороге, где можно было отыскать даже следы телег, пес забежал вперед и потрусил в десятке шагов, оглядываясь. По-хорошему следовало бы отослать его обратно к Юлию, но Золотинка тянула, смутно ощущая, что, когда убежит пес, оборвется последняя связь… и надежда на связь с Юлием.
В глубоком нравственном потрясении Золотинка шагала за собакой и скоро перестала понимать дорогу, словно махнула на все рукой. Разъезженный путь неведомо где и как обратился в тропинку, едва намеченную в непроходимом с виду буреломе. И вдруг за поворотом совсем неожиданно открылись строения одинокой заимки.
Длинная поземная изба и расставленные вокруг двора четырехугольной крепостью службы под такими же тесовыми кровлями. Промежутки между глухими стенами построек перекрывал серый от времени тын из высоких кольев. Собака Юлия, призывно оглядываясь, вбежала через открытые ворота на безлюдный заросший травой двор, где стояли возле колодца запряженные лошадью дрожки, и вскочила на крыльцо.
– Сюда? – спросила Золотинка с сомнением, только сейчас сообразив, что чуткий пес преподносит ей какое-то свое, по-собачьи разумеемое утешение. Мысль о бесполезности всяческих утешений снова затронула в ее душе что-то болезненное. Она вошла во двор, открыто пренебрегая предостерегающим урчанием сторожевой овчарки на цепи.
Нигде не видно было человека, в раскрытом настежь овине пусто. Лошадь в дрожках, опустив голову, жевала овес из мешка, подвешенного прямо под мордой. Так кормят на ходу заезжие, второпях, путники. И однако у крыльца на маленькой ухоженной грядке росли синие ирисы и золотые шары. Цветы… цветы внушали доверие.
Легонечко стукнув в дверь дома, она очутилась в низкой, но просторной горнице с громадной печью сразу у входа и подвесными полками через все помещение. Крошечные оконца оставляли жару и блеск полудня за стенами, но все же было достаточно света, чтобы Золотинка оторопело остановилась.
За покрытым скатертью столом посреди горницы сидел Юлий.
А слева, ближе к Золотинке, сторожил ее взглядом острых маленьких глаз на щекастом бритом лице дородный человек, похожий на сельского приказчика или помещика средней руки. Пастух сидел, помещик стоял и, значит, господином тут все ж таки был наряженный пастухом Юлий, а этот, второй, – приказчик. Руку он положил на меч, словно бы невзначай. Стрижен он был по-крестьянски, в скобку, а платье господское.