Рождение волшебницы
Шрифт:
Зимка знала, что Юлий разозлится, силой его не удержать, она заранее страшилась последствий своего упрямства, но не могла отступить. В смятении чувств она не знала, не понимала другого пути, кроме как удерживать любимого подле себя, и, расшибаясь, лбом встречая последствия собственного сумасбродства, так и не научилась опускать руки, чтобы довериться судьбе. Глухая злоба вздымалась в ней при мысли сдаться, потому что судьба эта была блуждающая уже совсем близко тень Золотинки. Зловещая тень сводила ее с ума, отравляя каждое мгновение жизни.
– Юлька, Юлька, не уезжай, – повторяла она, цепляясь за стремя, тогда как Юлий, стиснув зубы, направлял
Недобрый вид государя покончил с колебаниями воротников, они потянули на себя обитые огромными гвоздями створы. А Зимка, повиснув на стремени, вскрикнула:
– Ты слова выучил? Опять ничего не сделал и бежишь?! Где твой урок? – с лихорадочной неловкостью она хватилась расстегивать переметную суму, где прощупывались книги и тетради. Юлий натянул узду, как только ворота раскрылись, впустив уличный гам и солнце. «Слованские слова» для Юлия, нарисованные художником картинки с подписями, вроде разобранного на листки букваря, Зимка имела при себе в нарочно сшитом для того кармане и не замедлила вытащить их на свет.
– Что это? Это что? – горячечно требовала она, потрясая листком, где художник изобразил букву «П».
Стопка мятого картона в дрожащих руках Зимки рассыпалась – палата, перо, перстень, праща, пуговица, пояс, парус, пищаль посыпались на мостовую. Осталась у нее только «плинфа» – плоский граненый камень, изображенный художником для лучшего обозрения на травяной кочке.
– Кирпич, – сказал Юлий со вздохом. Смуглые щеки его потемнели румянцем.
Зимка горячилась тем больше, что в глубине души ее гнездилось мрачное, как тайный порок, убеждение, что никакие усилия выучить Юлия человеческому языку не достигнут цели. И что она годится для этого дела меньше кого бы то ни было на свете, потому что Юлий отказался понимать людей по ее собственной, Зимкиной, вине. Поговорив с Обрютой, она хорошо запомнила рассказ старого дядьки: как Юлий сцепил зубы и ушел в себя, услышав об измене любимой. Об ее, Зимкиной, измене.
Народу на улице ничуть не убавилось. Теперь, когда ворота открыли второе действие позорища, зрители сбились плотным, внезапно притихшим стадом. И Зимка, не замечавшая до сих пор ни единого человека, кроме Юлия, вдруг с омерзительным содроганием попала взглядом на приютившегося в толпе пигалика. Она узнала его сердцем – детскую мордочку, не детски пристальные глаза и… закричала.
– Закройте ворота! Стража! – раздался истошный вопль. – Скорее! На помощь! – и, падая на подгибающихся ногах, мертвой хваткой цапнула рукав Юлия.
Один из стражников, что случился поближе, бросил бердыш и успел подхватить княгиню. Однако она достаточно сознавала происходящее, чтобы – уже в объятиях Юлия, когда он, спешившись, принял жену на руки – вымолвить побелевшими губами:
– Ананья… позовите Ананью!
Под испуганное квохтанье придворных Юлий внес жену во дворец. Золотинка не позволила себя уложить, в спальне она высвободилась и села в кресло, показывая, что случайный припадок слабости прошел – лишние могут удалиться. Зимка ловила на себе внимательные, слишком долгие и пристальные взгляды мужа, какие трудно ожидать от обеспокоенного, потерявшего голову человека.
Расстегнутое платье приоткрывало грудь, и она не упускала из виду эту жалкую уловку, хотя неумолимый голос говорил ей, что все… все… все бесполезно.
– Ананья! – остановила она конюшего, когда преисполненный смирения вельможа собрался покинуть комнату вслед за сенными девушками.
Можно было смело говорить вслух, раз уж Юлий все равно не хотел понимать по-словански, но какое-то неодолимое замешательство заставило Зимку перейти на шепот:
– Там за воротами пигалик. – Она шевельнула кончиком пальца, указывая, в какой именно стороне это «там». – Тот самый. Там… – И выдохнула последнее слово: – Золотинка.
Ананья недоверчиво отстранился.
– Ты слышал? – повторила она, сразу же раздражаясь. – Не упусти ее… его… Я не хочу ничего больше о ней слышать. Понятно?
Иссушенное всегдашним повиновением лицо Ананьи ничего не выражало. Он бесстрастно кивнул.
Откинувшись в кресле, Зимка бросила вороватый взгляд вниз, чтобы проверить, не запахнулась ли случайной складкой платья грудь. Когда дверь за конюшим затворилась, она встала, протягивая руки… так жалостливо и робко, что дрогнуло что-то в сердце Юлия. Он принял жену в объятия и принялся ее гладить, уставив печальный взор мимо. Спрятав голову на груди мужа, Зимка разрыдалась.
Золотинка обреталась в столичном городе Толпене уже более месяца. Она поселилась в гостинице «Пигалик и пигалица», которая пленила ее своим названием, вместе с толстым неразговорчивым (по крайней мере, на людях) котом. Золотинка называла себя Златаном. После полного примирения Словании с Республикой путешествующий в целях самообразования молоденький пигалик никого уже не мог удивить. Почтеннейший целыми днями жрал от пуза, спал на устроенном для него пуховичке и не делал ни малейшего поползновения поменять сонный покой гостиничной комнаты на превратности столичных улиц. И в этом смысле можно было только порадоваться счастливому сочетанию благоразумия и лени, которые удерживали Почтеннейшего от сомнительных предприятий, потому что не было еще случая, чтобы, отправившись с Золотинкой на прогулку, Почтеннейший не кончил каким-нибудь крупным недоразумением. Кот не видел ничего унизительного в том, чтобы ссориться с собаками, с мальчишками и с базарными торговками, а когда встречались положительные, благонамеренные люди, с которыми и поссориться не всегда можно, то оскорблял их на тарабарском языке, что, конечно же, не могло укрыться от Золотинки.
Тут, кстати, нередко выяснялись некоторые тарабарские обороты и выражения, которые Почтеннейший по свойственной ему вредности утаивал от ученицы. Такой уж это был кот, невозможно было ожидать от него полной искренности даже в таком, казалось бы, совершенно добросовестном деле, как изучение тарабарского языка.
Как бы там ни было, хотел Почтеннейший того или нет, Золотинка свободно болтала на этом в высшей степени редкостном языке; в нерешительности слоняясь по городу, она испытывала сильнейшее искушение ошарашить Юлия тарабарским приветствием. Ничто как будто не удерживало ее от такой шалости, но Золотинка тянула, словно ничто еще не было решено, словно бы она добросовестно колебалась (а не трусила самым пошлым образом), не зная, как приступить к делу.
И, к слову сказать, что мешало ей с самого начала, не забивая себе голову тарабарщиной, послать Юлию в качестве толмача и наперсника Почтеннейшего? Понятно, что Почтеннейший не подарок. Положим, окажется он скверным товарищем и – что еще хуже – лукавым, своекорыстным переводчиком. Но лучше такой, чем вовсе никакого. Хотела ли Золотинка оставить Юлия совсем без помощи?
Не хотела. И более того, встречая Юлия на улицах столицы, Золотинка чувствовала, что глядит на юношу пристрастным взглядом, как если бы имела на Юлия какие-то особенные права… словно бы от ее воли зависело воспользоваться своим правом или нет, разбудить Юлия, чтобы завладеть его очнувшейся душой. Между тем это было совсем не так, потому что Золотинка остановилась на мысли не возвращаться к собственному облику и до конца своих дней оставаться пигаликом.