Рождение волшебницы
Шрифт:
– Правильно ли я услышал, вы желаете, чтобы я понимал? – переспросил он, понизив голос, ибо опасался прохожих и зевак, любой из которых мог узнать его так же, как узнала эта женщина.
– Ну да… – протянула она, – как бы да… желаю. Чтоб понимал. – И прикрыла ладонью лекарственное дыхание.
– Спасибо, милая! – горячо отозвался Юлий. – Я уже понимаю. Об этом объявляли по площадям.
Он поглубже натянул шляпу и взялся было за луку, чтобы вскочить в седло.
– Постой! – схватила она его тогда с внезапным остервенением, которого никак уж нельзя было не замечать,
Исступленный голос ее, исполненный той пронзительной силы, какую приобретают вынесенные на улицу семейные страсти, остановил готовых уж было разойтись зевак, заставил встрепенуться всех кумушек на расстоянии окрика, в окнах явились головы, в лавках прекратилась торговля – все было готово к позорищу.
– О чем ты мне погадаешь? – досадливо возразил Юлий, не выпуская лошадь.
– Восемь дней назад, вспомни! Восемь дней! – молвила она жгучим шепотом, близко склонив пылающее лицо в спутанных волосах.
Юлий обомлел, словно лишенный воли.
– Седая пришла, седая!
– Ну, это не тайна… – пробормотал Юлий.
– …Кого она подменила, кого?! – молодая женщина сделала шаг, заставляя Юлия податься назад, он привалился к коню, который беспокойно переступал копытами.
– Я оборотень, она меня превратила… – женщина не успела договорить, как Юлий силой увлек ее прочь от скалящих зубы любопытных.
Они пошли бок о бок, искоса поглядывая друг на друга.
– Кто ты? – неверным голосом произнес Юлий, когда они оказались в каком-то мрачном и темном переулке.
– Юлька! Жена я твоя! Юлька! Прости меня! – сорвалась спутница и бросилась ему на грудь. В неловких объятиях, не выпуская и повод лошади, Юлий придерживал ее, не смея ни оттолкнуть, ни прижать ее к себе, не целовал и не отвергал поцелуев. – Прости меня, дуру! – рыдала она в голос. – Столько я глупостей натворила! Нет мне прощения никогда – я тебя потеряла!
«Я тебя потеряла!» – это было так сродно тому, что ощущал с неизбывной болью Юлий, что нашептывала ему его больная совесть, что он охнул и прижал покалеченную чужим обличьем Золотинку со всей силой обнаженного чувства. Горько и страстно целовал он глаза, рот, синяки и ссадины.
– Нет мне прощения, – частила она свое. – Если б ты знал, что я тебе сделала! Нельзя меня жалеть, не жалей! – говорила она в бреду, и каждое слово это обжигало Юлия. – Прибей меня, прибей! – стонала она. – Я не хочу жить! Оставь милосердие, все оставь! О, Юлий! Юлий! Забудь меня, как дурной сон!
При этом она цеплялась за него обеими руками, всеми пальцами и ногтями. Ничем, кроме вызванного горем помрачения, нельзя было объяснить поразительного противоречия между действиями Золотинки и словами.
– Как это случилось? – спросил Юлий.
– У нее Сорокон.
– Сорокон, тот самый?
Обращенная в черти что жена обвилась вокруг мужа так цепко, что Юлий не мог высвободиться.
– Все дело что, в Сороконе? Тот самый изумруд, что попал к Рукосилу? – допытывался он.
– Она околдовала тебя, – всхлипнула чужая Золотинка, вытирая грязные, в слезах щеки.
Околдовала! Боже мой! кому ж это знать, как не Юлию! Околдовала! Зачем седовласая подделка кажется тебе роднее униженной чужим обличьем жены? Зачем же ты помнишь ее и сейчас?
Вот это и есть вина.
В смятении Юлия было нечто нечистое, нечто такое, чего нельзя было бы не заметить, если бы Зимка и сама не страдала нечистой совестью. Мучительно разбираясь с собой, Юлий, в свою очередь, не видел того странного, недостоверного, что крылось в кликушеском надрыве пострадавшей от колдовства жены.
Зимка не понимала Юлия. И все же успела она сообразить, что выходит как-то совсем не то, чего ждала она и боялась, содрогаясь в предчувствии встречи. Растерянный, несчастный, ошеломленный, не походил он на мстителя за поруганную любовь. Нисколько не походил. Не слышала Зимка упрека, не видела, не ощущала презрения и насмешки, ничего такого, что выходило ей по заслугам, ничего того, что переживала она в угарном своем горе.
И Зимка опомнилась вдруг, трезвея. Дикая надежда всколыхнула ее.
– Дело-то все в Сороконе, – твердила она, пытливо поглядывая на мужа. – Великий волшебный камень. Как попал он к ней в руки, это надо было бы еще дознаться. Опять преступление… кровь.
– Но кто же она, кто? – оборвал Юлий, до боли сжимая женину руку.
Тут-то Зимка и онемела. Понадобилась ей вся ее не бывшая еще в употреблении хитрость, чтобы не выдать растерянности. Она глубокомысленно молчала, тщетно пытаясь понять, кто тут из них рехнулся. Надобно было, очевидно, держаться определенного. Чего-нибудь постоянного и попроще. Чего-нибудь уже установленного и признанного.
– Она тебя околдовала, – значительно повторила Зимка. – Если достанешь Сорокон, если заберешь у нее Сорокон…
– Я понял! – воскликнул он со страстью. – Я сделаю все, чтобы тебя спасти.
– Он у нее на груди. Под платьем. Она его не снимает, никогда.
– На ковре кровь! – бросил он злобно.
И опять Зимка испуганно обомлела.
– Мы боролись, – пролепетала она.
– Я понял! – махнул он кулаком. – Но как к нему подступиться, к Сорокону?
Это походило на издевательство. Зимка отстранилась и поглядела на мужа оценивающим взглядом, в котором прорезалось что-то враждебное, если не презрительное.
– Я думаю, – молвила Зимка тихо и внятно, – она сама предоставит тебе случай подступиться к Сорокону. За этим дело не станет. А ты уж тогда не забывай, зачем пришел. Вот и все.
Она ждала его в библиотеке. В одиночестве за книгой, которую давно уж нельзя было читать – в окнах догорал закат.
– Я сижу здесь, скучаю, – сказала она милым голосом, в котором послышалась улыбка. – Так и думала, что первым делом ты заглянешь в библиотеку…
Она как будто замялась, не договорив, но Юлий понял: и я увижу тебя на полчаса раньше, чем в любом другом месте. То искреннее, славное, что звучало в голосе, было ложью. Но очарованный Юлий не чувствовал этого. Он знал. Юлий об этом помнил. И понуждал себя помнить.