Рождественская история, или Записки из полумертвого дома
Шрифт:
– То-то он все про философа, или кто он, писатель?
– не поняла я, интересовался, что тот греха за собой не чувствует, а с другой стороны, ну и что? Ну и не чувствует. Так его Бог за его грехи и покарает. И какие у больных уж такие грехи?
– трещала добрая Наташка.
– Значит, нарушили какой-то божеский или природный закон, а за это полагается наказание. С философом, правда, Татю нашему не совладать. Хоть и оказался он сам, своим случаем, под иконостасом, аки агнец жертвенный. Его любят, а кто любит, тот познал Бога, ибо Бог есть любовь. Но Тать на то и Тать, он поборется!
– Вокруг гречанки кружились клубы дыма, закрывая двух других девиц, и вдруг она остановила свое вещанье: - Стоп! Кто-то не тот слушает меня!
Я замер, а затем тихо-тихо, почти ползком скользнул в душную палату и, оставив банку внизу, вскарабкался на кровать, укрылся одеялом. Сибилла заглянула в палату, но увидела только спящих. Я закрыл глаза и задремал. И снова во сне мне стало казаться, что я безумно хочу по малой нужде. Я повернулся с одного бока на другой. Сибилла вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь. И тогда меня вдруг кто-то резко ткнул кулаком в спину. Я задрожал. И медленно повернулся. Напротив меня сидел на постели Славка.
– Чего крутишься и стонешь? Писать хочешь?
– Да я вроде уже, - начал было я, но понял, что никакого терпежу нет. Дай мне банку, она вроде пустая.
– Вроде Володи!
– хмыкнул Славка.
– Еще как полная! Лежи. Шевелиться тебе пока не след. Счас вылью и принесу.
Так он и сделал.
Словно бы я никуда не ходил, банку не выливал, не писал и уж, конечно, ничего не слышал. Откинулся на спину и облегченно заснул.
Балдеж
Утром разбудила нас Катя, разносившая градусники и грубовато совавшая их под мышки больным, глядя так, будто она уже была женой немецкого врача с собственной практикой, а мы какие-то русские бомжи.
– Ишь какая неласковая!
– сказал Славка, а когда она вышла, добавил: Такое только с недотраха бывает.
Он вытащил градусник и положил рядом на тумбочку. Потом соскочил с постели. Сунул ноги в тапки.
– Схожу отолью, да и твою банку, философ, опорожню. Небось, опять хочешь?.. Вижу-вижу... Крутишься, как ночью.
– А температуру будешь мерить?
– спросил дипломат, сидевший уже опертым о подушки, плечи по-армейски развернуты, глаза широкие и красивые.
– Положено.
– Кем положено, тот и возьмет, - отозвался Славка.
– Счас приду познакомимся. До завтрака и кроссвордик решим.
Он вышел, а я чувствовал, что сейчас лопну, и понять не мог, снилось мне что ночью или в самом деле я что-то слышал. Решил, что снилось. Да и дедок добавил гнусаво-звонким дисканточком своим:
– Я тоже, блин, хочу сказать, если, кулдык-мулдык, одним словом, то туда-сюда, блин, и все такое прочее в этом отношении меряния температуры. Она, блин, нам нужна, как двуглавый орел.
– А чего, дед, - поднял голову подростель, - тебе наш герб не нравится?
– Ни градусник, ни герб. Какой-то цыплак чернобыльский двухголовый, етить твою мать. То ли дело серп и молот. Оба работают. Одна жнет, другой кует.
– Ну да, - просипел наркоман Паша, - социализм, свободный труд свободно собравшихся под охраной людей.
Я промолчал, а дипломат, легко перенесший операцию и уже оклемывавшийся, продекламировал частушку застойных времен:
Что за прелесть этот герб
Справа молот, слева серп.
Хочешь - жни, а хочешь - куй,
Все равно получишь...
– Куй!
– радостно выкрикнул дед Карпов.
– Нет, дед, - поправил его Юрий Владимирович, - все равно получишь, но не то, что ты назвал, а - орден! А так, как ты, говорили только несознательные личности.
– Пойду курну, - сказал Глеб и направился к двери.
– Перед завтраком, для аппетита, а то чего-то жрать ничего не хочется.
Я попытался присесть, опираясь на подушку, но сил в руках не было. Стало дурно. Все поплыло, я лег, но плывущая дурнота не уходила. "Как же я ночью-то бродил?
– вдруг подумалось мне.
– И бродил ли я? А если не бродил, то, значит, бредил?.."
Реплики соседей перекатывались через меня, как волны, не задерживаясь в сознании. Говорливее прочих был дедок, ему отвечал дипломат, а юнец-наркоман говорил только "да" или "нет". Я и вовсе молчал.
Вернулся, дыша табаком, Славка. За ним Глеб, который улегся на свою койку, на бок, сложив руки под щеку. Славка присел около него:
– Не грусти, давай кроссвордик решим.
– Кроссворды ищешь?
– Дипломат Юрка, приподнимаясь на подушке, протянул Славке кипу газет.
– Тут и просто "МК" и "МК - бульвар", найдешь много.
– Это можно, - отозвался Славка, подошел, взял газеты, достал очки из тумбочки, нацепил их на себя и сел за круглый стол.
– Ну что, начнем с кроссворда. Попроще для начала выберем. Вот - в лежку, по горизонтали то есть. Стукач в начале жизненного пути - из пяти букв. Жаль, вохра наш ушел. Да я сам скажу. Ябеда это. Один в школе на меня настучал, что с братом на пару учебник раскурочили - самокрутки крутить. Так я из школы в гвоздильню и ушел. А теперь - в стойку, по вертикали то есть. Месяц, которого нет в календаре, - из трех букв. Я так скажу, что это муж. Как в песне жена мужа зовет? Месяц ясный.
– Здорово!
– невольно восхитился я, да и дипломат одобрительно хмыкнул, а Глеб с сомнением покачал головой: не был он у себя дома "месяцем ясным".
– Ладно, пойдем дальше. Опять в лежку. Место, где человек чувствует сам себя сам у себя. Я бы сказал - дом, но здесь восемь букв. Что философ скажет? Не знает. Или ты больше писатель? Неужели никто про такое не говорил?
Я-то знал и очень любил эти слова Марка Аврелия: "Люди ищут уединения, стремятся к деревенской тишине, к морским берегам, в горы. И ты также привык более всего желать этого. Все это, однако, говорит лишь о крайнем невежестве, ибо в любой момент ты можешь удалиться в самого себя. Ведь самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться, - это его душа". А если там кошмары и черти? И может ли русский человек найти спокойствие в своей душе? Да и в слове этом всего четыре буквы. И я промолчал.