Рождественская оратория
Шрифт:
В Генуе Арон написал письмо:
Надеюсь, ты не в обиде, что я уехал, ведь от тебя наверняка не укрылось, что я давно уже стал утрачивать то, во что мы с Сульвейг верили. Возможно, мой поступок выглядит как бегство от всего, с чем я не в силах справиться, но на самом деле это не так. Возможно, со временем ты меня поймешь.
Здесь, в Генуе, жарко. Улицы обсажены пальмами, Средиземное море поблескивает голубоватой зеленью, наверняка это другой цвет, не тот, какой ты видел в Стрёмстаде, во время странной своей поездки. По возвращении ты замкнулся в себе, молчал, надеюсь, там не произошло ничего дурного. Пароход — он называется «Нептун» — отплывает через три дня, сейчас он стоит в гавани на погрузке, иногда
Шлю тебе множество приветов,
твой отец Арон
Ему отвели койку в восьмиместной каюте на одной из нижних палуб, но в том путешествии он был человек в себе. Ночи проводил на баке — лежа на одеяле, смотрел в звездное небо (однажды за минуту-другую насчитал тридцать пять падучих звезд) и улыбался: это Сульвейг на своем пути взрывала звезды и сбрасывала вниз. Вселенная содрогалась от ее жажды вернуться на эту малютку Землю, где пароход, качаясь на волнах, упорно одолевал долгий путь мимо континентов, через каналы, на Земле, где она когда-то любила. Мглистая вуаль Млечного Пути — пыль вокруг ее босых ног, о-о, он не мог, не смел спать перед лицом такого Чуда. Ночь за ночью не смыкал глаз, а волны журчали-плескались о форштевень, охваченные свечением воды вскипали огромными каскадами, зажигая блеском и нижний мир, звезды отражались в океане, соленые брызги оседали на его щеках: он находился в средоточии космической драмы, главной героиней которой была Сульвейг.
Интересно, знает ли она, что он ее видит, хотя ей, конечно, недосуг сейчас думать об этом. Она боролась. Спешила. Бежала от смерти, и Арон тихонько звал ее к себе, притягивал едва внятным напевом, не сводил глаз с тех точек на небосводе, куда определенно ступали ее босые ноги.
Ночи были реальностью, не то что дни.
Его раздражал и яркий свет, и вообще все вещи, помехой встававшие на пути. Кабестан, мачты, дым, лица пассажиров, которые иной раз подходили к нему, задавали вопросы, пытались завести разговор. Его раздражали запахи еды, доносившиеся из громадной столовой, где подавали завтраки, обеды и ужины; рис, томаты, тушеное мясо пахли слишком резко, он переворачивался на живот, пробовал задремать, но одновременно изнывал от страха: что будет делать Сульвейг, если его взгляд перестанет как следует направлять ее шаги; мгла туманила обзор, свет утомлял глаза. От арбузов, погруженных на Кипре, его мутило, нарастающий зной изматывал тело, он отчаянно тосковал по темноте, когда снова мог быть с нею, когда все обретало ясность, устремлялось прямиком к звездам. Когда все было музыкой: покачивания парохода, плеск и брызги волн. Все вокруг пело:
Ich folge dir gleichfalls mit freudigen Schritten
Und lasse dich nicht
Mein Leben, Mein Licht
Bef"ordre den Lauf
Und h"ore nicht auf…
Порт-Саид: пыльные пальмы вдоль низкого берега. Галдеж торговцев, подплывавших в маленьких лодочках. Штурман всех без разбору на борт не пускал, иных беспощадно гнал прочь. Пассажирам, толпившимся у поручней, он говорил: «Вот этому доверять можно, честный человек. А этому нельзя, ни под каким видом. Кыш отсюда, валите на берег!»
Арон разглядывал новые предметы, разложенные на баке: кокосовые орехи, верблюжьи кошмы, кожаные сумки, латунные курительные столики, низки жемчуга, серебряные безделушки. Были тут и девушки, шептали ему на ухо: «Foggie, foggie, Mister, only two packets cigarettes»[48]. Он не понимал, о чем речь, слишком глубоко ушел в себя; девицы так и вились вокруг, задирали юбки, а он знай мотал головой, стараясь улизнуть, и во время этого бесхитростного бегства его настигал зной, душная пелена влаги и жара, от которой невозможно отделаться. Язык во рту прямо как наждачная бумага, каждая пора сочится потом.
Ни дуновения. Ни облачка — тени ждать неоткуда. Даром что пароход уже покинул гавань и прошел через канал, как все равно через пески, да и Красное море было ничуть не лучше. Арон лежал навзничь на палубе, а не то бродил, цепляясь за поручни.
И мучился не он один. Пассажиры, на Средиземном море такие веселые и шумные — вечерами они устраивали танцы, пили вино, пели песни, играли на музыкальных инструментах со всех концов Европы, — теперь притихли. Даже смотреть друг на друга перестали. Люди как бы усохли, присмирели, и число их убавилось. Из душа в туалетных комнатах вяло текли тепловатые струйки, очереди туда выстраивались длиннущие, многих мутило и рвало. Краем уха Арон слышал, что в одной из соседних кают кто-то умер — не то женщина, не то ребенок.
Аден. Он мог бы отослать отсюда последнее письмо в Швецию, но ничего не написал.
Потом стало легче. Индийский океан встретил их прохладой, длинные волны толкали пароход в корму, уводили на юго-восток. Качка сделалась незаметной. И здесь, в открытом океане, Арон впервые увидел дельфинов.
Они приплывали большими стаями; три-четыре десятка вдруг возникали прямо по курсу, час-другой играли в носовой волне, потом, заскучав, пропадали, а немного погодя являлась новая стая. Они будто смеялись, охваченные безудержным весельем и «совершенно свободные», так он позднее написал Сиднеру.
«Будто их жизнь — сплошной досуг. Я с трудом выношу безделье, чересчур много размышляю. Намедни ко мне подошел один швед, завел разговор. Дескать, вид у меня несчастный, может, требуется помощь. Зовут его Эдман. Я и не предполагал, что привлек чье-то внимание. У Эдмана в Австралии живет сестра, он едет к ней в гости. Она фермерша».
Арон сознавал трезвую сухость этих строк. Перо цензурировало сокровенные мысли, ведь он хотел приберечь сюрприз на потом. Сперва Тесса должна сбросить маску.
— Гляди, — сказал Эдман однажды вечером, — вон там Южный Крест. В нашей семье я вторым сподобился его увидеть. А ты?
— Не знаю.
— Не знаешь? Ты из моряцкой семьи?
— Да нет.
Он не хотел проговориться.
Но внести ясность надо.
— Моя жена его видела.
— А теперь, стало быть, отправила тебя поглядеть.
Арон кивнул.
— Или, может, она вперед выехала? Ты уж извини, я, наверно, многовато болтаю, но так вроде время быстрей идет.
Эдман был мужчина крупный, сильный, работал на верфи, объездил чуть не всю Европу. Ну и что дальше? К какой части человечества он принадлежит? Можно ли на него положиться?
— В некотором смысле… — сказал Арон и взглянул на звезды, высматривая Сульвейг: пусть скажет, как ему отвечать. И решил, что вполне ловко вывернулся. Эдман сидел в шезлонге по ту сторону ответа, как по ту сторону решетки.
— Что ты сказал? — Эдман не понял.
Арон счел за благо рассмеяться. Сульвейг не отзывалась, видно, недосуг ей, он опять засмеялся, чтобы скоротать время, но, глянув на Эдмана, сообразил, что допустил ошибку, и поспешно сказал, будто спасаясь из топкой трясины: