Шрифт:
06.01.1937, среда
Белая настольная лампа на тяжёлом каменном параллелепипеде придавливала стопку переписных листов. Ыхве взял очередную партию бумаг из коробки, и начал было вносить данные в сводную ведомость, но передумал. Вместо этого он освободил стол и переставил его ближе к печи. Подбросив в топку три полена, он закрыл чугунную решётку эстонской печи на крючок и сел спиной к огню. Только сейчас он заметил, как устала и замерзла спина. Ыхве встал, несколько
– Эдак вы без толку дрова спалите, Николай Иванович.
Калев Янович не возражал, чтобы помощник звал его на свой манер. Да и у населения вопросов меньше. Рябов заглянул в печь.
– Ну, конечно, углей уж нет почти. Печка греет от чего? Вот их надо нажечь сперва, углей-то. Да не по одному полену совать, чтоб сразу хорошая кучка угольков была. А когда синего пламени на них не осталось, закрыть плотно дверцей, и шибер задвинуть. Эта печка тепло долго хранит. До утра вам точно хватит. Вы поди-ка печей никогда не топили?
– Топил буржуй…скую.
– Буржуйку? Да то разве печь? Её топи – не топи – всё одно холодно. Только дрова изводить. Продолжая ворчать, Рябов принёс кипятку и сушёной полевой клубники в газетном кулёчке, который бережно вынул из кармана.
– Спасибо, тёзка. С тобой не пропадёшь. – Ыхве с наслаждением втянул тёплый запах лета, смешавшийся с нотой типографской краски.
– На здоровье. Много ещё разбирать?
– Много. Как можно было сделатть перрепись однодневной, в буквальном смысле?
– Не нашего это ума дело, целая комиссия из шести портретов занималась. А наше дело – помалкивать и считать. – Рябов хлопнул на стол очередную коробку с переписными листами.
За окном послышался смех и скорый хруст снега. Пока за порогом обметали валенки, Калев успел убрать со стола документы.
– Щедрый вечер, – громко запели в сенях.
Тяжёлая дверь отворилась, в комнату впрыгнули три девушки в морозном ореоле.
Ыхве поднялся навстречу.
– А и угостить-то вас нечем, красавицы.
– Награди поцелуем, красавец, – вышла навстречу чернобровая смуглянка в белой пуховой шали. А я тебе погадаю.
– А что только ему? Давай уж как положено, Сочельник как-никак, вставил Рябов, дверь только запру на засов, чтоб комсомолок за отправлением культа не застали.
Девушка повесила великоватое пальто и шаль за печкой. На ней было коричневое школьное платье, с которого она сначала попыталась стряхнуть пух, а потом снова накинула шаль на плечи. Её подруги устроились на скамье, пряча ноги в вязаных носках. Рябов сунул девичьи валенки на печную лежанку.
Афимья – так звали чернобровую – села к столу и развернула небольшой зелёный платок, в котором были диковинные карты с картинками.
– Ну что, красавец, хочешь ли знать, что будет и чем сердце успокоится?
Калев засмеялся:
– Да что нового у меня может быть?
Гадалка
– Вытащи семь карт.
Она взяла их и выложила перед собой, соблюдая какой-то одной ей ведомый порядок. Некоторое время молчала, всматриваясь в сочетания карт, а потом стала говорить тяжёлым, не девичьим голосом:
– Дело, о котом ты беспокоишься, завершишь. Вижу, что честный ты. И работу сделаешь честно. Но тому, кто выше тебя, это не понравится. Тебя ждут потери. Отъезд из родных мест. Тебя будут преследовать. Она посмотрела на него тревожным взглядом, собрала карты и встала.
– Ты не всё сказала, – пытался остановить её Калев Янович.
– Не люблю приносить дурные вести. Вам надо работать. А нам пора домой.
Афимья одевалась в задумчивости, перепутала валенки. Подошла к нему:
– Плати, кудрявый, – и, не дождавшись движения навстречу, поцеловала его в лоб.
Когда Рябов закрыл за девушками сени и вернулся, уполномоченный уже заносил цифры в ведомость. Николай Иванович присоединился к работе, но через некоторое время хмыкнул и завис пером над чернильницей:
– Да, права она. Что тут может понравиться тем, кто выше нас? Вот, половина населения считает себя религиозными, а у нас атеизм… Неграмотных больше, чем положено. Да и когда учиться? В Редькино девчонки замуж выскочили одна в двенадцать лет, другая в тринадцать. Подросла – брысь со двора. В Неёлово с пятнадцати женятся. Ну, хоть не болтаются, новых граждан делают.
Под окном послышался лошадиный топот и скрип полозьев, потом в сенях зашуршали голиком по валенкам, сметая снег. Наконец в дверь неуверенно постучали.
– Да заходи уже, Смирнитский, тебя только ждём!
Но вошёл не переписчик, а парнишка лет пятнадцати-шестнадцати в шинели и овчинной шапке. Прижимая к груди разбухший коленкоровый портфель, он снял головной убор и шагнул к столу:
– Вот, батя передал товарищу Яхве. Не ругайте его, занемог совсем, лежит в лихорадке. Я все дворы обошёл по списку.
– Ыхве – это я. А как тебя зовут? – Калев жестом указал парню на табурет у стола. Юноша снял шинель и сел, положив её на колени.
– Пётр. Смирнитский.
– Бланков много испортил?
– Ни одного, товарищ Я…Ыхве.
– Давай посмотрим. Да ты и результатты свёл! Когда только успел?
– Да пока в санях ехал, счётами щёлкал.
– Молодец, парень! Толково, ни одной помарки. Тебе обратно куда, в Морозовку? Попей кипятку, путь неблизкий. – Рябов протянул кружку.
Пётр достал из кармана маленький узелок с сочнями 1 и развязал на столе:
1
Постное печенье с маком