Рождественская перепись
Шрифт:
– Ну, вот это другое дело. Находка – не пропажа!
Виктор Павлович немедленно позвонил в отдел культуры и в газету, предварительно поскоблив зубик бритвочкой и отделив несколько волосков от золотистой пряди. Сделать ДНК не помешает. Мало ли… На радостях он не заметил, что отдал мраку не слишком ценное, но красноречивое свидетельство своей деятельности. В подполье ушёл карманный ежедневник, и его владелец даже предположить не мог, в каких руках окажутся его записи.
07.01.1937, вечер четверга
Вернувшись со двора, куда выходил по малой нужде, Рябов обнаружил в комнате
– Чудны дела твои, Господи, – шёпотом произнёс он и втиснул половицу на место.
Открыв дверь, я сразу же окунаюсь в плотную духоту. Просторная изба кажется маленькой и тёмной из-за единственного законопаченного окна. Русская печь с высокой лежанкой занимает треть комнаты. В красном углу – большой деревянный стол со скамьями по периметру. Кованый сундук, деревянная кровать с поставленной треугольником подушкой – вот и вся обстановка. Занавеска, отделяющая женский угол, качается, – за нею, возможно, кто-то прячется. По редкому сопению я понимаю – дети.
– Здравствуйте! Здесь Калев Ыхве, уполномоченный по переписи! Есть кто-то? Со мной доктор, Аксинья Андриановна.
Занавеска отодвинулась, и показались две пары настороженных глаз:
– Нашу мамку так звали. А доктор уже был. Увёз батьку в больницу.
– А вы что же, одни? – спрашиваю я.
– Нет, ещё Митя, Вовка и Серёжка. Петруша поехал с отцом.
– А вас как зовут? – спрашивает Калев Янович.
– Матвей и Ваня.
– А доктор вас осматривал?
– Нет, мы на сеновале в сарае прятались.
– Давайте-ка, я вас осмотрю, – предлагаю я, доставая дистанционный термометр и шагая в сторону детей. Товарищ Ыхве пресекает попытки к бегству.
– Нет! Не надо! Уйди, ты страшная! – хором вопит малышня.
– Страшная – это не самое страшное, – уверяю их я, – главное, не мёртвая. И мне надо знать, что вы здоровы, и никто вас никуда не заберёт. Ну-ка, рот открой! Нормально. Теперь ты давай. Ну что, температуры нет, языки чистые, вшей не вижу. Молодцы. Где спали ваши родители? Нужно снять всё бельё и прокипятить. Всю посуду тоже прокипятить. Ребятки, баня у вас есть?
– Пойдёмте, покажу, – отозвался старший из детей, Матвей.
Калев Янович, помогите принести дров и воды. И как бы ещё тут проветрить?
– Дымовое окно можно открыть, – ответил
– А зачем оно тут? Печка-то, смотрю, по-белому топится, – удивляюсь я.
– Это сейчас по-белому, а в ранешные времена печи топили по-чёрному.
– Да уж, теперича – не то, что давеча. Как я туда залезу, летописец?
– Я не писец никакой, я Иван Антонович! Вон Серёжка писец. Давайте, тётенька, вы меня подсадите, а я вытащу паклю.
Всё это время сидевшие в женском углу трое младших осмелели и вышли поглазеть на аттракцион.
–Делай раз! – командую я, копируя цирковых акробатов, подставляя Ивану ногу для опоры и придерживая его за руки. Он в один миг оказывается стоящим у меня на плечах. Держась за стену одной рукой, он потратил немало усилий, чтобы вынуть плотно утрамбованную паклю. Младшие смотрели, радостно разинув рты.
– Делай два! – я спускаю пацана на пол со всеми предосторожностями. Мой в такие моменты всегда вопил: "Ой, мама, ты – суперконь!". Маленький мой, как ты там без меня? Выдержала бы спина у твоего коня, не сдали бы нервишки. Если я не найду дорогу назад? Комок подкатывает к горлу.
– А ну, белобрысые, полезайте на полати! Я ненадолго дверь открою.
На улице стремительно темнеет. Я зажигаю керосинку и вешаю её на крюк, торчащий из потолочной балки. Калеву Яновичу пора возвращаться. Он принёс дрова и воду в дом.
– Я затопил баню, через полтора часа проверрьте. – говорит он.
– Спасибо Вам, – я протягиваю ему тулуп, шапку, занавеску, – носки потом верну, нехорошо грязными возвращать.
– Оставьте, что Вы. Я смотрю, вы лихо справляетесь с детьми, – он улыбается, – мне порра. H"uvasti, lapsed! 6
6
Прощайте, дети! (Эст)
Он ушёл, а мне предстояла долгая тревожная ночь. Заглушить тревогу мне всегда помогала работа – на соревнованиях ты или дома, паши, и будешь спасена.
– Мальчики, кто вас обычно мыл в бане?
– Мы сами, не маленькие – ответил за всех Матвей.
– Мылом хорошенько промойтесь, одежду всю сразу в лохань, надо пропарить.
– Мыла нету, щёлок.
– Ну, ты понял, надо промыться, как следует, – выдав пацанам чистое бельё, какое нашла, я закрыла за ними тяжёлую дверь и принялась прибирать в избе. Сжечь бы эти соломенные тюфяки на всякий случай, но спать им будет не на чем. Я раскалила тяжёлый чугунный утюг и прошлась по матрасам – хоть какая-то дезинфекция. Промыла все поверхности, проскоблила деревянный стол и пол, прокипятила посуду и долго ещё возилась при тусклом свете керосинки уже после того, как вернулись дети и залезли на лежанку.
– Тёть, а ты где ночевать будешь? – свесил голову с печи Митя. В его голосе звучали ревнивые нотки, – та кровать мамкина и папкина.
– Не волнуйся, малыш, я вот тут на сундуке прилягу, он большой. – Я ещё некоторое время слышу перешёптывание: "Ага, зачем она мамкину юбку взяла? Ну и что, что нету! Нельзя чужое брать. Это мамкино. Ну и что, что умерла, дурак, дурак!". Чтобы не слышать горестные всхлипывания, я иду мыться. В бане уже не жарко, в самый раз. Дети замочили свои вещи в щелочной воде, и я рада этой мелкой помощи. Тру рубашонки на ребристой стиральной доске, исходя потом и слезами. Полощу, развешиваю на протянутую от двери до полка верёвку. Обессилев, падаю на полок и просыпаюсь рано утром то ли от холода, то ли от стука.