Рождественские рассказы
Шрифт:
Серж так растерялся, что принялся снимать прежде панталоны, но его вовремя поправил Жорж.
«Он» подошел к столу, сделал какое-то кабалистическое движение над пылающей вазой, вроде того, как Фольдман делает свои пассы, и огонь вспыхнул значительно ярче. Теперь можно было рассмотреть таинственного гостя более внимательно.
Это был сильно худощавый брюнет, с заметной проседью, с резко очерченными бровями, с длинным, слегка горбатым носом и сухим, перекошенным разрезом рта. Усы и борода незнакомца были гладко обриты, что придавало ему вид актера-трагика; на его длинной, тонкой шее, с сильно выдающимся кадыком, несмотря на безукоризненность всего остального костюма, был небрежно повязан ярко-красный галстук.
— Милостивые государи! — начал он. — Будем без церемоний и дружески, братски
Серж Костыльков был слегка озадачен этою фамильярностью с переходом на бесцеремонное «ты», но, все-таки, и несколько польщен...
Тут незнакомец далеко отшвырнул в угол свой сюртук, висевший на спинке стула, при этом движении из бокового кармана выпал тяжелый бумажник, раскрывшись налету, и шлепнулся у самого камина, на то место ковра, где было особенно светло... Все трое успели разглядеть, что бумажник плотно набит пачками радужных. На опытный взгляд барона, тут находилось целое состояние.
Жорж Мотыльков поспешил исправить неловкость нового гостя, но тот остановил его, произнеся:
— Ну, брось! Пустяки... Итак, мои друзья, сначала начнем с устриц, это все, что в силах перенести ваши, по правде сказать, никуда негодные желудки, запьем эти дары океана холодным шабли, а потом будем коротать длинную зимнюю ночь за чаркой пламенеющей влаги... Барон, ты будь хозяином. Да не стесняйся, я, право, тебя не узнаю!
— Я тоже не могу припоминать!.. — начал было барон.
— И не надо... Кстати, чтобы тебя порадовать приятной вестью, я сообщу тебе, что сегодня обедал с твоей мадам Мейер, она переспела, положим, но еще «ничего!» Я ее привел в такое состояние, что она вряд ли завтра рано очнется... Ты можешь ей сделать сцену, так как застанешь ее, что называется, «с поличным»!
Допель-Плюнель не сразу сообразил, как принять такое бесцеремонное извещение — за наглое оскорбление или за дружескую услугу...
— Ну, зачем такой разговор? — произнес он, брезгливо отмахнувшись рукой. — Какие такие шутки!..
— Ты, Сережа, — продолжал незнакомец, — тоже успокойся и насчет твоего проигрыша; он уже уплачен, и насчет браслета своей шельмы Адельки: ты ведь его попросту украл и заложил и теперь, конечно, волнуешься, ибо выкупить не можешь, а завтра может открыться... Она сегодня получила браслет гораздо более дорогой и письмо, написанное твоим почерком, где, запомни на всякий случай содержание, ты сообщаешь ей, что взял ее браслет, во-первых — на память, а во-вторых, чтобы заменить его другим, более достойным такой удивительно изящной ручки...
— Ты тоже, милый Жорж, не волнуйся, — продолжал всеведущий собеседник. — Подвинься поближе, я тебе кое-что скажу по секрету!
Он нагнулся к Мотылькову, обнял даже его за шею и начал говорить ему на ухо. Тот побледнел и чуть не свалился со стула.
— Видишь, друг мой, если я и такие мерзости успел поправить, так значит, чего-нибудь да стою! — произнес незнакомец вслух и расхохотался на всю комнату. — Вот, как я вас, друзья мои, хорошо знаю и вовсе не хочу остаться у вас в долгу... Я только вызываю на откровенность, на полную бесцеремонность отношений, так как мы свои люди, а все люди, как люди, не без греха. Я и о себе вам расскажу кое-что... презабавные вещи... а пока будем пить, только не петь, это глупая немецкая привычка... Да и вообще можно ведь очень весело проводить время без шума, не привлекая внимания посторонних, а потому и полиции... Поднимаю бокал за процветание вашего тайного клуба!..
Все чокнулись и выпили.
Все-таки разговор не клеился. Собеседники сидели с вытянутыми лицами, словно в лице своего амфитриона они видели, если не самого прокурора, то, по крайней мере, судебного следователя.
Да и как же иначе? Человек, очевидно, знает их, что называется, насквозь, знает все их сокровенные дела, а они про него — ничего... Они у него в руках... он относится к ним покровительственно дружески, как свой человек, а кто его знает?.. Пустишься в сокровенности, а он — все в протокол... Конечно, можно самые невинные проступки объяснить и так, и этак... Требование порядочности может легко поставить человека в необходимость совершить что-либо, не вполне оправдываемое законом, и если начать придираться, согласовать их дела с требованиями сухой морали, то можно безукоризненного джентльмена изобразить мерзавцем и негодяем... Все ведь так условно... За кого же он их считает!? За джентльменов или за мерзавцев? Пьет ли он с ними дружески, как равный с равными, или спаивает с какой-нибудь замаскированной целью?..
При этом все трое сошлись еще на одном томительном вопросе: вот он лежит, этот самый, небрежно вышвырнутый на пол бумажник. Так можно ли занять у него и когда именно, сейчас или после?
При этом все трое покосились друг на друга, ревниво следя: кто сей, кто отважится начать в этом направлении?
А незнакомец проник и в эти их, пока еще не обнаруженные, размышления. Он лукаво подмигнул им на этот соблазнительный предмет, как бы приглашая:
— Не стесняйтесь, ребята, там много! Бери, сколько кому нужно... не церемоньтесь!..
— Я должен на днях получить очень большую сумму... — начал барон.
Жорж и Серж встрепенулись.
— Ах, да, кстати, у меня к тебе, мой неведомый друг, маленькая просьба. Так, пустяки... Дай мне рублей пятьсот, мне надо сейчас послать в одно место, а домой ехать что-то не хочется! — пошел напрямик Мотыльков.
А Костыльков не вытерпел и пошел еще прямее. Он просто нагнулся к бумажнику и цепкими пальцами потянул оттуда несколько листов.
— До завтра, честное слово, до завтра. Мы, надеюсь, соберемся сюда завтра, как всегда, к половине первого?
Порядочность их и тут сказалась: все трое вынули свои визитные карточки и передали их великодушному незнакомцу.
Тот даже не взглянул.
— Видите ли, господа, со мной карточек нет. Имени у меня теперь тоже нет, — спокойно заговорил амфитрион. — Я вам просто расскажу кое-что про свою жизнь, и думаю, что это вас займет и несколько рассеет ваше, как я замечаю, тревожное состояние духа. Вы позволите?
— Просим! — проговорил барон.
— Итак — я начинаю! Значение жизни я понял довольно рано. Уже четырнадцати лет я постиг, что все науки, которыми нас пичкали в школе, во-первых, забываются сейчас же после экзамена, а во-вторых, составляют лишний балласт на жизненном пути. В эти же счастливые годы моего отрочества мадмуазель Клеманс, гувернантка моей сестры, была очень изумлена моими познаниями на ином, более приятном поле деятельности, и с удовольствием дополнила в этом отношении мое образование... Как вполне порядочный молодой человек, я, как мог, ценил ее заботы, даря ей разные мелочи, а так как эти пустяки надо было приобретать за деньги, то первый дебют мой в этом отношении чуть не скомпрометировал мое положение в семействе... Чуть-чуть — это еще ничего не значит... Это случилось, помнишь, Серж? Совсем как с тобой, когда ты стащил серьги у своей мамаши, за что с позором выгнали из дома прехорошенькую горничную Полю... Затем, спустя несколько времени, перед самым моим выпуском из училища на меня обратила внимание одна, довольно еще сохранившаяся особа, и я убедил ее, что молодому, приличному во всех отношениях человеку, у которого в голове целый завод разных блестящих планов и комбинаций, совсем некстати тянуть служебную лямку, а надо сохранить свою полную независимость и свободу. Она поняла, что для этого нужны деньги — и поняла прекрасно. Я стал одеваться у лучшего портного, посещать лучшие рестораны, приобрел себе блестящие знакомства, расширил, так сказать, круг своих операций, и если бы моя вдова не надоедала мне своей невыносимой ревностью, то я бы, конечно, ее не бросил, хотя у меня теперь было уже три вдовы, три дойные коровы, не подозревавшие вовсе своего соперничества... Еще недавно, господа, ведь вы все это проделывали, да и теперь не прочь — и вам, конечно, понятно, что в моем поведении не было ничего противного условиям полной порядочности. Клеманс, милая просветительница моя Клеманс — хохотала от души и даже одобряла, говоря: «Бебе, ты пойдешь далеко!» И я, действительно, пошел!