Розы на снегу
Шрифт:
— Ты, Алексей, ровно с неба к нам свалился. Давай помогай.
И стал Ильин вроде бы как двадцатипятитысячником — никуда не избран, а без него ни одно дело не обходится: ни в поле, ни в правлении.
И шла бы жизнь в Попковой Горе своим чередом. Возможно, подлечимся бы Ильин и вернулся на завод в Ленинград. Да перечеркнуло календарь черным цветом 22 июня — роковое число.
Не смог уехать коммунист Ильин из Попковой Горы. Не успел. Такая работа навалилась, что и не перескажешь. Тут и поставки фронту, и мобилизация, и урожай поспевает, и дела ликвидировать нужно. Когда собрали обоз и отправили баб да ребятишек на восток, оказалось — поздно: наткнулись на фашистские разъезды. Потом куда ни совались — везде одно получалось. Известно, танки и мотоциклы пошустрее колхозных саврасок. С тем и вернулись беженцы в Попкову Гору. Только она уже другой была…
Нет, конечно, по-прежнему светило солнце. И так же золотилась рожь. И крепкие избы все так же стояли вдоль песчаной дороги. Топились печи по утрам. Горластые петухи возвещали рассвет. Но это был совсем иной мир, словно вдруг его по велению злых сил накрыла черная тень. То, что прежде было белым, стало темным. Что было правдой, стало кривдой. И некоторые растерялись в этом непонятном, несправедливом, страшном мире. Но были люди, много людей, кто с самого начала стоял на верной дороге. И среди этих многих отец и сын Ильины.
Нет, Алексей Ильич не ушел в лес. Он понимал: плохой из него вояка, ведь язву желудка дома не оставишь. И Ильин остался, зная, что этим самым, возможно, подписывает себе смертный приговор. И еще не ушел потому, что те, кто держался теперь в лесу, нуждались в различных сведениях, патронах, взрывчатке, хлебе.
Нужна была беззаветная преданность своей Родине, своей власти, своей партии, чтобы рискнуть помогать партизанам. И ею обладал путиловец Алексей Ильин. Свой выбор он сделал еще в семнадцатом. И теперь, когда мрак окутал все, что окружало и его, и его семью, он без лишних слов отдался работе подпольщика.
А слухи и вести ползли по земле, одни страшнее других. Назначенный комендантом Сланцев майор Мюнцебург не задумывался, выполнять или не выполнять приказы и распоряжения своего начальства об «умиротворении оккупированных районов». Он «умиротворял» педантично, точно, изобретательно, с наслаждением.
Многие знали в Сланцах семидесятилетнего одинокого старика (фамилию вот только запамятовали). Он был как бы принадлежностью городка — тихий, безобидный, то неприметно стоявший в рядах базара, то сидевший где-нибудь на завалинке.
Наверное, когда старику сделалось совсем туго, он пошарил в своих укладках и вытащил сбереженные про запас папиросы «Красная звезда» — «Звездочку», как называли их курильщики. Сероватая пачка. Алые лучи. И на их фоне в буденновских шлемах катят куда-то вдаль два красноармейца на мотоцикле.
Распечатав пачку, старик стал на углу. Редкие прохожие, бочком спешившие по своим делам, останавливались, удивленно крутили головами: надо же, «Звездочка»! Покупали поштучно тоненькие папиросы и бежали дальше. Старик хотел есть. Старик ни о чем не думал. Он только продавал папиросы, так счастливо припасенные прежде. И рядом со стариком остановился патруль.
— Руссише сигаретен?! О! Роте штерн?! Давай, давай, идем!
В комендатуре дежурный коротко спросил:
— Коммунист? Большевик? Партизан?
Старик моргал подслеповатыми глазами.
Дежурный снял трубку, почтительно встал — видать, разговаривал с начальством, потом бросил ее на рычаг и указал подбородком на старика:
— Вег.
— Давай давай, — сказал здоровенный солдат с коротким ружьем в руках.
Старик засуетился, закланялся, обрадованный, что его сейчас вот отпустят. И старика увели. А потом в железнодорожном карьере раздалась короткая очередь И долго еще на октябрьском ветру шевелилась седая борода. И сытые вороны лениво прыгали близ маленького скрюченного тела…
Наступал ноябрь. В народе шептались: «Праздник подходит». Те, что посмелее, подумывали, как бы отметить его.
Майор Мюнцебург тоже думал об этом. Он распорядился отобрать в местном лагере военнопленных. Тех, кто больше не представляет ценности для рейха, — ослабевших, больных, строптивых. И таких отобрали.
И опять в железнодорожном карьере гремели автоматные очереди. И падали на ранний снег ребята в потрепанных красноармейских шинелях. И плыли над ними низкие облака…
А в доме Ильиных жизнь текла своим невеселым чередом. Только по ночам, в самую глухую пору, когда все живое забывалось в тревожном сне, в окно или калитку условно стучали осторожные руки. Тогда дом наполнялся приглушенными разговорами. Побледневшая Екатерина Васильевна, задергивая занавеску над печкой, говорила быстро-быстро:
— Спите, ребятки… Спите…
— Кто пришел?.. — сонливо протянет Валентин.
— Да так, никто… Прохожий поздний… Спите…
А утром ребята видели, что ароматные, увесистые караваи, что стыли с вечера на лавке под полотенцами, исчезли. И мать снова месила тесто. Ребята понимающе молчали.
— Ты, Валюша, сегодня на чердак-то не лазь, — иногда говорила мать, — во дворе побудь…
Валентин, рослый для своих лет мальчик, которому никто не давал его пятнадцати, днем не выходил на улицу. Через деревню то и дело мчались на мотоциклах или машинах фашистские солдаты. И каждого, кто казался им подозрительным (молодые мужчины особенно), забирали с собой. Протестовавших, случалось, пристреливали. Лучше было поостеречься.
Иногда в их доме, где все перебивались с хлеба на квас, вдруг появлялись тяжеленные мешки с отборным зерном. И отец, озабоченно глядя в окно, коротко бросал:
— Запряги, Валентин… На мельницу поеду…
Он уезжал, привычно свесив ноги с телеги, легонько помахивая вожжами. А мать не находила себе места, все валилось из рук. И в доме облегченно вздыхали, когда долетал до окон звук тарахтящей телеги. Мать опять месила тесто. Случалось, на другой день отец говорил дочке:
— Ты вот что, Галя, возьми корзину. Сходи на выгон… Туда, к кустам… Знаешь? Подойдет человек. В ватнике. Вот эта пуговица — оторвана. Подойдет, ты ему корзину и отдай. Поняла?
Дочка, дрожа от страха, шла на выгон. В кустах встречала человека в ватнике. Человек подмигивал: мол, привет, знакомая. А потом исчезал. Как сквозь землю проваливался. Галина шла домой. Отец спрашивал:
— Порядок?
— Порядок.
— Ну, ступай… Ты молодец…
Однажды отец вернулся с мельницы позже обычного. Приехал хмурый, озабоченный. Мать испуганно поднесла руки к худущим щекам.
— Случилось что?
— Случилось… Возвращаюсь, понимаешь. И там, у овражка, наскочили на меня… Разъезд. «Партизан?» Нет, говорю, с мельницы, мол, еду. Зерно молол. Для себя. Хозяин, мол, я… Ничего, отпустили… Только когда отъехал, очередь дали. Ну, упал. Пусть думают, что застрелили. Лежу, соображаю: а что, как подойдут проверить? И решил: черт с ним. Ни хрена не скажу! Не на того напали…