Рубедо
Шрифт:
Марго прижала ладонь к груди, пытаясь уберечь от непогоды едва теплящийся там огонек.
За окном в дыму проносились столбы и деревья.
Поезд уходил все дальше на восток.
Ротбург.
Из-под копыт летели хлопья снега и сажи. От дыма щипало глаза, горели легкие, а железнодорожные пути сверкали на морозе как сабли.
Генрих мчал во весь опор. Лошадь под ним хрипела, исходя на пену. В спину что-то кричали. И было больно. И было горько. И противно
Когда впереди замаячили золоченые крыши вокзала, Генрих очнулся, пожалел несчастное животное и перешел на рысь.
Тогда-то его и нагнал Андраш.
— Ваше высочество! Возьмите хоть шинель!
Взмыленный бешеной скачкой, адъютант спрыгнул со своего коня и помог спешиться Генриху. Тот позволил укрыть свои плечи и, не глядя на Андраша, выцедил:
— Подать экипаж. А этих бедолаг на конюшню, мы их совсем загнали.
Адъютант понимающе кивнул, но ничего не сказал и не стал расспрашивать. Как не расспрашивал, помогая оглушенному морфием кронпринцу выбраться из фамильного склепа. И ни о чем не спросил, услышав приказ догнать отходящий от Остбанхофа поезд, увозящий в Славию баронессу фон Штейгер.
Горло неприятно царапнуло. Генрих кашлянул и вытер лицо рукавом.
— Позвольте, ваше высочество, — Андраш протянул ему платок.
Генрих принял, ответив рассеянно:
— Благодарю. Это все дым…
И больше не проронил ни слова до самого Ротбурга.
Во дворце было уныло и пусто. Свечи едва чадили. Тишина стояла гробовая, вязкая, замедли шаг — и утянет на дно, откуда не будет спасения. Поэтому Генрих торопился — его шаги явственно разносились по коридорам, гвардейцы едва успевали открывать и закрывать за ним двери, и свечное пламя колебало сквозняком. Генрих спешил — и хотел успеть до полуночи.
Мелодия звучала едва-едва: нежнейшие переливы трогательно и робко звенели в вечерней тишине, но сразу же замолкли, едва он распахнул двери.
— Ревекка!
Она сжалась — испуганная, непривычно-воздушная в пеньюаре с пуховой опушкой.
— Коко, я снова мешать? — растерянно прошептала она, убирая полные руки от клавиш. — Простить, о, прошу вас!
— Пустое! — отмахнулся Генрих и, подступив, пытливо заглянул в ее крапчатые глаза. — Мне нужно узнать у вас… только не удивляйтесь вопросу… Ревекка, вы — в положении?
Взгляд оставался испуганно-растерянным.
— Что такое? Коко, я не понимать…
— Вы беременны? — настойчиво спросил Генрих. — Ждете ребенка? У вас будет ребенок?! Признавайтесь!
Он стиснул ее рукав, и щеки принцессы полыхнули прозрачным румянцем.
— Ребенок, — повторила она, дрожа и скользя ладонями куда-то вниз, мимо руки Генриха, по складкам пеньюара, к животу. — Да. Он будет у нас. Я пыталась сказать…
Генрих зажмурился. Белые искры вертляво проплыли под веками, в памяти прозвучал срывающийся голос супруги: «У нас скоро будет…»
Он застонал сквозь стиснутые зубы.
Та ночь, полная морфиновой жажды, и бедный Томаш с опаленным лицом, и вышитый платок с инициалами…
Да, это случилось в ту ужасную ночь. Но так ли ужасно
Сердце смятенно стучало. Но гнева не было — вместо него пришли понимание и… вина?
Генрих открыл глаза. Ревекка молчала, редкие ресницы подрагивали, губы дрожали — вот-вот расплачется.
Она хотела сказать — но Генрих оттолкнул. А потому поделилась счастьем с совершенно незнакомой женщиной, с Маргаритой. И Генрих узнал об отцовстве не от супруги, не от семейного доктора — от сбегающей из страны любовницы, теряя вместе с ней и любовь, и уважение, и семью, и будущего наследника в придачу.
О, милостивый Боже! Есть ли тому оправдание?!
«Есть, и крайне гнусное, — ответил себе Генрих. — Имя ему морфий».
Скрипнув зубами, он отпустил пеньюар, мимолетно отметив неряшливо-темные пятна на некогда белоснежной ткани. Еще немного — прожег бы насквозь. Какой же он сосуд Божий, если ломает все, до чего ни коснется? Включая собственную жизнь?
Ладонь Ревекки скользнула вслед за его рукой, робко касаясь пальцами изуродованного запястья.
— Вы… не рады?
Сердце стыдливо сжалось.
— Ну что вы, — как можно мягче на выдохе произнес он. — Я рад, жена моя. Конечно, рад.
— О! — всхлипнула принцесса и прижалась щекой к его ладоням, заставив Генриха вздрогнуть и сразу вспомнить о Маргарите — кожа еще помнила мягкость ее прикосновений, ее поцелуи, ее соленые слезы. Она была первой, кто принял его без оглядки — с его нечеловеческой силой и человеческими слабостями. Первой — но не единственной. И, поможет Господь, будут другие…
Наследники. Сын или дочь. А, может, оба.
— Берегите себя, — сказал тогда Генрих. — И не забывайте наблюдаться у лейбмедика. Я буду навещать вас, и постараюсь стать хорошим отцом.
— Я знаю! — с жаром подхватила принцесса. — Вы быть самый лучший!
Он наклонился и поцеловал ее в горячий лоб. И, выходя из спальни, вновь почувствовал жжение на веках — наверное, дым добрался и сюда.
Дворцовые часы отбили без четверти десять.
Время текло через голову, и каждую четверть часа Генрих ощущал как булавочное острие, покалывающее висок. Он много думал о сказанном епископом, пока мчался вслед за уходящим поездом. И еще больше — о сказанном Маргаритой, когда возвращался в Ротбург. Он знал, что надо решиться. Он хотел решиться! Но решать надо быстро — до того, как часы пробьют полночь, до того, как морфиновая жажда возобладает в нем превыше всего, и не останется огня — а только пепел, белый-белый, покрывающий все пепел погибших надежд, умершей любви, потерянной жизни.
— Смириться под ударами судьбы иль оказать сопротивленье? — сказал себе Генрих и, лишь на миг остановившись перед очередными дверями, собрался с духом и решительно их распахнул.
В спальне, на долгие дни превращенной в лазарет, по-прежнему остро пахло лекарствами и болезнью. Спертый воздух сдавливал легкие — и кому Генрих велел ежедневно проветривать помещение? Он первым делом тут же распахнул окно! — а цветы в вазонах, распространяя еще более тяжелый аромат, до мигрени дурманили голову.