Рубеж. Пентакль
Шрифт:
Я жду.
– Пойми, беспутный бродяга: больше никогда, никогда такому мальчишке не стать совершеннолетним. Никогда ему не воспринять в себя истинную душу, а то гнездо для души, та искорка «нэр-дакик», что тлела внутри его, превратится в куколку, личинку, зародыш Существа Служения! Отныне бывшему мальчишке жить в обнимку с Запретом. Он может стать великим воином, или могущественным мудрецом, или… Но самим собой он быть перестал, и мир теперь будет раскрашен для него лишь в два цвета – черный и белый, как видят наш мир бейт-Малахи. Глупец, ну зачем тебе понадобилось это знать?.. ну зачем?!.
Бегу.
Но даже за сотню Рубежей отсюда я слышу тихий, срывающийся голос старого человека, кашляющего в духоте своего дома.
– …и когда бренное тело Заклятого умрет, выходит из него бейт-Малах, чтобы крепить собой Рубежи между Сосудами… а в мире становится одним праведником меньше, и в небе все чаще повисает радуга, говоря безмолвно: «Договор расторгнут, и заступника нет…»
Бегу.
Прочь.
Нет, не убежать. Не убежать от иного знания: как рождаются подобные мне?
Если Заклятый все-таки нарушит Запрет, каким бы он ни был, если бывший мальчишка променяет Служение на Свободу, вновь встав на грань уничтожения… если…
Бегу.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Зала была о пяти углах, с куполообразным потолком.
На уровне примерно второго этажа ее опоясывала легкая галерея, снизу смотрясь ажурной пентаграммой; такая же пентаграмма, только гораздо меньше, выложенная инкрустированным паркетом, красовалась на полу, в центре.
Внутри нижнего знака, ближе к углам, были вбиты пять заостренных кверху колышков из осины.
А в витражи стрельчатых окон билась вьюга.
Словно силилась дикая ведьма в куски разнести эту радужную роскошь, удивительную там, где больше смотрелись бы узкие щели бойниц.
Пан Станислав хлопнул в ладоши. Почти сразу в дальнем углу открылась неприметная дверца, и из нее вышел человек. Нет, не так – бывший человек. Давно бывший. Деревянным шагом пан Пшеключицкий прошествовал к своему господину, привычно встав у него за спиной.
– Со мной пойдешь, – не оборачиваясь, бросил пан Станислав мертвецу. – В подвалы. Я девку заберу, а ты того, кто останется… ты убей его. Не надо, чтобы черкасы с ним виделись. Ты убей, только…
Зычный голос Мацапуры вдруг сорвался, треснул сломанным клинком.
Чуждые, невозможные нотки пробились наружу: жалость? неуверенность? стон давно умершей совести?!
– Ты его легко убей. Понял? Легко! И чтоб без этих твоих… знаю я тебя!
В ответ пан Пшеключицкий дернул щекой и неуклюже поклонился.
Сале прошлась вдоль стены, обтянутой синими, златоткаными шпалерами. Дешевые свечи, какие во множестве горели в канделябрах, бросали отсветы на вязь узоров: знакомых, частью виданных женщиной в тайных покоях мастера. Сосуды разные, а вино везде вино. Вот «преследование белой змеи», а вот «красавица глядится в зеркало»… а вот неизвестно что, но руками лучше не касаться.
Особенно в такой день, как сегодня.
Да и свечи… знаем мы, из чьего жира такие свечи топятся.
Прямо над камином висела странная статуэтка из дерева: голый человек прибит к кресту. Прибит вверх ногами. Вокруг клубилась такая чернота, что Сале побыстрее отошла от камина и статуэтки.
На всякий случай.
В мозгу плясали игривые бесенята.
– «Уздечки» плести умеешь? – от дверей спросил пан Станислав, прежде чем выйти вместе с мертвецом.
Толстый палец указал на столик-треногу, где лежали пряди длинных волос: в основном черные, как смоль, но встречались и ярко-рыжие.
На корнях кое-где запеклась кровь.
Сале кивнула.
– Ну тогда потрудись, милочка, потрудись…
Хлопнула дверь.
Женщина подошла к столику, ногой придвинула колченогий табурет, которому на первый взгляд было не место в роскоши залы; зато на второй… Пробормотав полагавшееся к месту Слово, она села и принялась за работу. В углу тихонько скулил маленький ублюдок; но бежать или чем-нибудь мешать не пытался.
Хорошая затрещина всегда убедительна.
Плести «уздечки» ей пришлось долго – часть волос оказалась снята с мужних жен, да еще в момент женской нечистоты, что требовало излишне пристального внимания и предосторожностей. Хорошо хоть после этого бывшим обладательницам волос ногти обрезали, как полагается… или это Стась повыдергивал? Пальцы сноровисто заплетали волосок к волоску, на пять черных – один рыжий, и тоненькие косички локтя в полтора длиной ложились отдельно: первая, вторая… пятая…
Как раз на пятой и вернулся пан Станислав.
– Молодцом, молодцом! – пропыхтел он, левой рукой придерживая на плече беспамятную девушку. – Сильна, милочка… вижу, стараешься!..
И, поймав взгляд Сале, пояснил с сожалением:
– Плохо сотник дочку учил! Ох, горазда драться, голубка сизокрылая!.. Пришлось кулачком по затылку, маленечко, для острастки… Ну, в Бога-душу-мать, начнем, благословясь!
Мертвеца с веселым Стасем не было.
Задержался в подвалах.
Снаружи хохочет вьюга, вплетая в свой дикий смех дробный конский топот, – рядом, совсем рядом! – гомон то ли людей, то ли разгулявшейся под праздник нечисти.
– …Бумага! – веселится вьюга, без смысла играя обрывками чужого, сиплого с мороза или от долгой скачки вопля. – Бумага от полковника полтавского! Повеление – на суд… на суд!..
Пан Станислав досадливо мотает головой, заканчивая раздевать донага свою пленницу, так и не пришедшую до сих пор в чувство.
– Ах, сотник, сотник Логин! Наш пострел везде поспел! – бормочет он, укладывая голую девушку на спину в центр пентаграммы, бесстыдно раздвигая ей ноги, раскидывая руки; так, чтобы голова, щиколотки и запястья оказались у осиновых колышков. – Поспел, чтоб тебя сразу в рай забрали! Держись, мой жид, тяни время… держись!