Руби

Эндрюс Вирджиния

Я знала, что бабушка будет встревожена из-за моей поздней поездки через болото и визита к дедушке Джеку. Но мой гнев достиг предела, погнал меня в сторону болота и заставил толкать пирогу шестом с удвоенной энергией. Вскоре я обогнула поворот и увидела хижину деда. Но когда подъехала поближе, уменьшила скорость, потому что испугалась доносящегося из нее грохота.

Я услышала звон сковородок, треск мебели, завывания и проклятия деда. Небольшой стул вылетел из двери, шлепнулся в болото и затонул. За ним последовал горшок, потом еще один. Я остановила пирогу и стала ждать. Некоторое время спустя на галерее появился дед. Он был совершенно голый, волосы всклокочены, а в руках старик держал ременный кнут. Даже с такого расстояния я могла видеть, что его глаза были налиты кровью. Тело деда было покрыто полосами грязи и тины, а на ногах и пояснице краснели царапины.

Старик щелкал кнутом по чему-то в воздухе и кричал перед очередным взмахом кнута. Вскоре я поняла, что он воображал перед собой какую-то тварь, что это пьяный припадок. Бабушка Катрин описывала мне один из них, но я никогда не видела ничего подобного собственными глазами. Бабушка говорила, что алкоголь пропитал мозг деда так сильно, что вызывал у него галлюцинации и кошмары даже днем. Не раз с ним случались припадки в доме, и он уничтожил многое из хороших вещей.

«Я обычно выбегала из дома и ждала, пока он дойдет до изнеможения и уснет, – рассказывала бабушка. – Иначе он мог изуродовать и меня, не сознавая этого».

Вспомнив слова бабушки, я отвела пирогу в маленький пролив, чтобы дед меня не заметил. Старик вновь и вновь щелкал кнутом и вопил так громко, что на горле его вздувались вены. Вскоре кнут зацепился за капкан на ондатр, запутался, и дед не смог его вынуть. Он вообразил, что кнут захватило чудовище. Это вызвало новый приступ ярости, и старик начал выть и размахивать руками так быстро, что стал похож на какого-то человека-паука, по крайней мере с того места, откуда я наблюдала. Наконец изнурение, которое описывала бабушка, овладело им, и он рухнул на крыльцо.

Я подождала довольно долго. Все было тихо.

Убедившись, что дед ничего не чувствует, я подвела пирогу к галерее, заглянула через перила и увидела старика скорчившимся и спящим, не замечающим москитов, пировавших на его коже.

Я привязала каноэ и вошла на галерею. Дед был чуть жив, грудь поднималась и опускалась с большим трудом. Я знала, что не в силах отнести его в дом, поэтому вошла внутрь и нашла одеяло, чтобы накрыть старика.

Затем, набравшись смелости, я толкнула спящего, но его глаза даже не дрогнули. Он уже храпел. Я похолодела. Все мои надежды были перечеркнуты видом и вонью, исходившей от него. Пахло так, будто дед искупался в этом своем дешевом виски.

– Напрасно я приехала к тебе за помощью, Grandpere, – сказала я с яростью. – Ты просто позор.

Из-за того, что старик находился в бессознательном состоянии, я могла дать беспрепятственный выход моему гневу:

– Что ты за человек? Как можешь ты позволять нам выбиваться из сил, чтобы выжить? Ты знаешь, как устала бабушка. Неужели у тебя совсем не осталось человеческого достоинства?

– Я ненавижу в себе эту кровь Ландри. Я ненавижу все это, – вопила я и била себя кулаками по бедрам. Мой голос эхом разносился по болоту. Невдалеке взлетела испуганная моим криком цапля, а в дюжине футов от меня поднял голову над водой и взглянул в моем направлении аллигатор.

– Оставайся здесь, оставайся на болоте и глотай свое дешевое виски, пока не умрешь. Мне все равно, – кричала я.

Слезы текли по моим щекам, горячие слезы гнева и разочарования. Сердце стучало.

Я затаила дыхание и уставилась на деда. Он застонал. Но глаза не открыл. С отвращением я села в пирогу и принялась толкать ее обратно к дому, чувствуя себя еще более подавленной и разбитой, чем раньше.

Когда иссякал поток туристов и прекращались занятия в школе, у меня появлялось больше времени, чтобы заниматься живописью. Бабушка Катрин первая заметила, что мои картины изменились. Раньше я рисовала в меланхолической манере, теперь же у меня появилась склонность к более темным тонам, и я стала изображать мир болота либо в сумерки, либо ночью при бледном свете полной или ущербной луны, который пронизывал изогнутые стволы яворов и кипарисов. Животные смотрели с моих картин светящимися глазами, змеи сворачивались клубком, их тела были напряжены в готовности нанести удар и ужалить незваного пришельца. Вода стала чернильного цвета, испанский мох свисал, будто сеть, оставленная, чтобы запутать неосторожного путника. Даже паутина, которая раньше была похожа на сверкающие драгоценности, теперь напоминала ловушку, какой она и должна быть на самом деле. Болото представлялось унылым, мрачным и гнетущим местом, и если я вписывала в картину моего отца, его лицо было закрыто тенями.

– Не думаю, что многим понравится эта картина, Руби, – сказала однажды бабушка, стоя позади меня и наблюдая, как я воображаю еще один кошмар. – Это совсем не то, что может вызвать у людей приятные ощущения, такую картину никто не захочет повесить в своей гостиной или столовой в Новом Орлеане.

– Но это мои ощущения, это то, что я вижу сейчас перед собой, – ответила я.

Бабушка покачала головой и вздохнула. Затем она вернулась в свою дубовую качалку. Я заметила, что старушка все больше и больше времени проводит сидя и засыпая в кресле. Даже в облачные дни, когда на улице становилось прохладнее, она не прогуливалась с удовольствием, как раньше, вдоль каналов. Ей больше не хотелось собирать дикие цветы, она все реже посещала своих старых друзей. Приглашения на ленч не принимались. Бабушка выдумывала предлоги, говоря, что ей нужно сделать то одно, то другое, но обычно заканчивала тем, что засыпала в кресле.

Когда она не знала, что я за ней наблюдаю, она глубоко вздыхала и прижимала ладонь к груди. Любая нагрузка – стирка одежды или мытье полов, полировка мебели и даже приготовление пищи – изнуряла ее. Бабушке приходилось часто отдыхать посреди работы, и она делала большое усилие, чтобы восстановить нормальное дыхание.

Но когда я спрашивала ее о самочувствии, она всегда находила объяснения своему недомоганию. Она устала из-за того, что накануне долго не ложилась спать, или у нее прострел, или она поднялась слишком быстро – все что угодно, но не признание той очевидной истины, что она уже довольно давно очень плохо себя чувствует.

Как-то в третье воскресенье августа я встала, оделась и сошла вниз, удивляясь, что поднялась раньше бабушки, да еще в церковный день. Когда наконец старушка появилась, я заметила, что она выглядит очень бледной и старой, такой старой, как Рил ван Винкль [13] после своего длительного сна. Она при ходьбе зябко поеживалась и держалась за бок.

– Не знаю, что нашло на меня, – сказала бабушка. – Я уже много лет не просыпала.

– Мне кажется, ты не можешь вылечить саму себя, Grandmere. Похоже, твои травы и снадобья на тебя не действуют. Давай-ка лучше обратимся к городскому врачу, – предложила я.

13

Герой одноименной новеллы В.Ирвинга.

– Чепуха. Просто я еще не нашла правильный рецепт, но я на верном пути. Через пару дней опять стану самой собой, – поклялась она. Но прошло два дня, а состояние бабушки не улучшалось ни на йоту. Только что она разговаривала со мной, а через секунду крепко засыпала на стуле – рот был раскрыт, а грудь вздымалась 1ак, будто старушке было тяжело дышать.

Только два события заставили бабушку двигаться с былой энергией. Первое – когда дедушка Джек пришел в наш дом и посмел попросить денег. Мы сидели после обеда на галерее, благодарные сумеркам, принесшим на протоку прохладу. Голова старушки все тяжелела до тех пор, пока подбородок не коснулся груди, но как только послышались шаги деда, ее голова вновь поднялась. Она с подозрением сощурила глаза.