Ручьи весенние

Пермитин Ефим Николаевич

— Константин Садокович, я все собирался спросить: как у тебя со сборкой домов для специалистов? И что это твой Ястребовский семью из города не перевозит? Неужто он думает отвертеться и снова в город, а?

Боголепов молчал.

— Илья Михайлыч, конечно, дельный инженер, но не давай ты ему озираться на город. Я знаю, у него там квартира с удобствами, но если мы так, то… Я до него доберусь, до твоего Ястребовского! И ты тоже, ежова голова! Построил бы для него домишко в первую очередь, цветник бы перед окнами разбил…

Боголепов слушал старика и чуть заметно улыбался: беду своего главного инженера он

отлично знал. О ней рассказал ему сам Илья Михайлович.

О приличном «своем гнезде» супруги Ястребовские мечтали со студенческих лет, но жить им все время приходилось то в полуподвале, то в светлой, но в одной комнате коммунальной квартиры. И только год назад они получили отдельную квартиру в благоустроенном доме. А сколько было ухлопано сбережений на обстановку, на подбор библиотеки! И вдруг — Войковская МТС! «Ночь эту ни я, ни жена не спали. Решил ехать один. Не тащить же семью в дикие условия. Как представлю зиму, колку дров, носку воды из колодца, Соню у русской печки… Нет, не могу! Думаю, буду работать, как зверь, отбуду год, в крайности два и — домой…»

«Не в цветниках тут дело, — думал директор. — Надо, чтоб он влез в работу по уши, полюбил бы МТС. Тогда…»

Саша Фарутин поставил трактор у первой вешки. Таловые прутья мережкой убегали к горизонту. Тракторист уже знал этот пепельно-серый, от века не паханный массив. Вместе с бригадиром исходили его, размерили и по границам участка и по глубине. Трижды Саша приходил один. В блеклых ковылях, в чернобыльнике гнездились жаворонки. На выжженных солнцем проплешинах встречались жилые норки теплолюбивых сусликов. В голубом полынном островке каждый раз поднимал Саша поджарого, клочковатого зайца и пару серых куропаток. «Придется вам, граждане, спешно менять квартиры».

Хорошо знал Саша Фарутин свою первую целинную стогектарку. А вот сегодня, перед запашкой, показалась она ему новой, словно увидел ее впервые. После вчерашнего проливного дождя раннее весеннее солнце стоцветно играло на дымчатых от росы бурьянах, на войлоке прошлогодних ковылей, на первом радостно-зеленом плюше новорожденной травы.

«И здравствуй и прощай, родная!» Перед глазами Саши картина за картиной пронеслась тысячелетняя уныло-однобразная жизнь степи. Зимами засыпали ее снега, бесновались над ней вьюги, мышковали в бурьянах лисы-огневки, прорыскивал бирюк-волк; веснами, на краткий срок, благостно ликуя, пышно расцветала степь узорными коврами подснежников и ветрениц, а с первым зноем чахла, умирала до глубокой слякотной осени. Летом, сквозь огнедышащее зыбкое марево, понуро проходили по степи отары овец, стада рогатого скота, пощипывая скупой низкотравный ее покров. В нечастые «мокрые» годы по узколистному мятлику, пырею, по пахучему проволочно-крепкому буркуну, реденько покрывавшим растрескавшуюся от солнечных ожогов землю, стрекотали сенокосилки, собирая небогатые укосы степного сена. Втуне лежала накопившая за миллионы лет животворную силу крепкодернинная алтайская степь.

И вот пришли посланцы комсомола будить спящую красавицу.

Голубые, как горные озера, глаза Саши Фарутина видели уже иную степь: стена хлебов расплеснулась без конца и без края. Ходят по ней, как по морю, зыбкие волны. В полуденные часы важевато летают седые острокрылые луни и ржаво-коричневые коршуны, дрожат в небе, словно подвешенные за нитки, серые крестики кобчиков.

Милые сердцу земледельца пашенные птицы, точно верные стражи, охраняют хлеба от сусликов и хомяков… Гулом машин, голосами людей наполнена освещенная вечерними кострами, напоенная запахами спелого зерна черноземная алтайская степь.

А вот перед взором Саши Фарутина уже не степь, а новые невиданно прекрасные города: алтайская пшеница обернулась в стадионы, в каналы, в гладкие как стекло асфальтовые дороги, спиралью убегающие к вершинам зеленых гор… Бегут по дорогам разноцветные, как елочные игрушки, автомобили с веселыми, счастливыми девушками и парнями, и в одном из них — он и рядом с ним, в белом платье, «она», самая умная, самая честная, самая добрая, самая маленькая Груня Воронина… Но как, как все это сложить в стихи?

…И директор и гости замешкались на стане: оттуда доносились громкие голоса. Должно быть, председатель райисполкома парит прибывших, наконец, Высоких и Кургабкина…

Саша рад был, что начальство задержалось немного: ему так хорошо было мечтать!

— Нина! — высунувшись из кабинки трактора, крикнул он прицепщице. — Ну как, волнуешься?

— Есть немножко, — созналась девушка и беспокойно задвигалась на сиденье.

— Самое главное, не суетись, не делай — рывков.

— Знаю, Саша, а все-таки волнуюсь.

Наконец к трактору подошли все.

— На склоне переключи, посмотри, как он отзовется на вторую скорость, — сказал Саше Шукайло.

Дизель дрожал, как горячий конь, ожидающий команды. Дрожь прокатывалась и по телу казавшегося каменно-спокойным тракториста.

— Ну, в добрый час! — сняв пыжиковую шапку, махнул председатель райисполкома.

Саша дал газ. Трактор, сминая вешку, рванулся на загонку. Бледная, со стиснутыми зубами, Нина Гриднева дрожащими руками повернула штурвал полевого колеса и запустила плуг в дернину. Толстые сальные пласты всползли по отвалам лемехов и один за другим тяжело, будто нехотя, опрокинулись навзничь.

Среди пепельной степи зачернелся удлиняющийся на глазах пятиленточный след.

Люди пошли за трактором и, дойдя до блестящих на линиях среза зернистых черных пластов, склонились над ними: от только что раскупоренной целины шел острый, пьянящий дух.

— Настоялась, матушка! — жадно вбирая спиртовый запах вспоротой земли, сказал обмякший, подобревший Гордей Миронович и окинул увлажненными глазами стоящих в торжественно-строгом молчании механизаторов.

— От души поздравляю с первой бороздой, Константин Садокович! — старик крепко пожал большую руку Боголепова.

От бригадного стана мчался на подпрыгивающем по кочкам мотоцикле человек в кожаном шлеме.

— Ястребовский! — обрадованно сказал Боголепов. — Не вытерпело-таки сердце!

Директор и бригадир, а потом и подъехавший Ястребовский стали напряженно вслушиваться в ритмические звуки удаляющегося на первой скорости трактора. Все трое уловили изменение в тоне и переглянулись.

— Пробует вторую — не получается, — определил Боголепов.

— Не тянет, жалко! — подтвердил Шукайло.

А на отсвечивающую на утреннем солнце узкую жирную ленту поднятой целины уже летели неизвестно откуда появившиеся стайки грачей и галок. Извечная степь на глазах превращалась в поле, привлекающее к себе спутников земледельца — пашенных птиц.