Ручка, ножка, огуречик
Шрифт:
– Дружинников соберешь?
– Не пускай в штаны раньше времени. Один приду. Там издали все видно. Все. Вешаю трубку.
Актриса сидела на кушетке и глядела на него. Лицо у нее было даже не цвета мела, а кокаина - это у него такие мертвенные кристаллические блестки.
– Это что же такое?
– спросила она тихо.
– Как что? Один очень деловой разговор.
– И вы пойдете?
– Обязательно...
Он подошел к столу, открыл ящик, порылся в бумагах и вынул финку. С год назад с ней на лестнице на него прыгнул кто-то черный. Это было
– Вот этак, мадам, - сказал он.
Актриса стояла и глядела на него почти безумными глазами.
– Да никуда я вас не пущу. Это же самоубийство. При мне... Да нет, нет!..
– крикнула она.
Он поморщился и кинул финку на стол.
– Ну как в моем дурацком сценарии! Слушай сюда, глупая, - сказал он ласково.
– Ни беса лысого они со мной не сделают. Клянусь тебе честью! Честью своей и твоей клянусь. Это же трепачи, шпана, пьянь, простые пакостники. Они у нас на Севере пайки воровали, а мы их за это в сортирах топили. Не до смерти, а так, чтоб нахлебались. И поучить их я поучу сегодня.
– Там их придет десяток. Они вам и развернуться не дадут. Там же такие кусты.
– Ну я тоже не слепой. Увижу. А с этой публикой так: дашь одному по морде, свалишь другого, и разбегутся все. Но смотри, какой ужас на тебя нагнали. Ну как же их не учить после этого, болванов?
Он говорил легко, уверенно, убедительно, и она постепенно успокоилась. Он всегда мог заставить ее поверить во что угодно. Вот и сейчас она взглянула на него, спокойного, неторопливого, собранного, - в личной жизни он не был такой - и почти поверила, что страшного не случится. Просто поговорят по-мужски, и все. Он тоже понял, что она пришла в себя, засмеялся и похлопал ее по плечу.
– Ну-ну. Будь паинькой. Сиди и жди... Потом проводишь меня на вокзал. Поеду на дачу. А то три дня здесь торчу, пью со всякой шоблой, а работа-то лежит. Возьми сумочку, попудрись, вытри глаза, они у тебя сейчас краснее, чем у морского окуня, и ресницы потекли. В зеркало-то посмотрись. Хороша Маша, а?
– А без этого никак нельзя?
– спросила она, вынимая сумочку.
– Никак. Ну понимаешь, никак! Они наглеют. А поймут, что я струсил, и действительно шуганут чем-нибудь из-за угла или в подъезде, как того несчастного, подкараулят. А здесь - все открыто!
– Ой!
– И она снова вскочила.
– Сиди! Сейчас вернусь. Можешь из кухни поглядеть, там все видно.
– Тогда и я с вами...
– Одолжила. Так что, мы им спектакль собираемся показывать? Юлиана Семенова в четырех сериях? Сиди и все.
И он снова притиснул ее за плечи к дивану.
Однако после разговора по телефону не прошло и пяти минут. До пустыря же было только два шага - улицу перебежать. Так что же, торчать на виду?
Он снова сел к столу, подперся и задумался. Зазвонил телефон. Он нехотя снял трубку, послушал, оживился и сказал:
– Да, здравствуйте. Ну, узнал, конечно.
– Еще что-то послушал и ответил: - Буду там целый день. Пожалуйста. Нет, не рано. Я встаю в шесть. Так жду.
– Положил трубку и усмехнулся.
– Эта встреча на пустыре - что! Вот завтра редактор ко мне с утра нагрянет...
Она сразу поняла, о ком он говорит, и пособолезновала:
– Вы так его не любите? Он поморщился.
– Да нет, не то чтобы я не люблю его, но просто...
Она поднялась с дивана, подошла к зеркалу, потом взяла стул и села у стола рядом с ним.
– ...Но просто не любите.
– И вдруг пальцем по зеленой бумаге начала старательно выводить что-то продолговатое, закругленное, закрученное, со многими зализами и заходами то туда, то сюда, то вовнутрь, то вне.
– Что это? Змея?
– Почти. Лекало. Линейка для начертания кривых линий. Это он. А вы вот!
– И она быстро - раз-раз-раз!
– вывела овал, на овале две черточки внизу, две черточки сверху и над ними кругляшок и на кругляшке много-много мелких, торчащих вверх, и в бока, и вниз черточек - голова, патлы, руки и ноги.
Он засмеялся.
– И меня так в детстве учили. Ножка, ручка, огуречик - вот и вышел человечек...
– Да вот, вышел человечек, - улыбнулась она ему прямо в глаза.
– Хм! Значит, вот я какой - ручка, ножка, вихры, - не очень-то, знаешь, лестно.
– Не очень, конечно, но лекало много хуже.
– Хуже? Такое изящное?
– Я его ненавижу. Оно хитрое, вокруг всего изгибается, все обнимает, ко всему подползает. У него нет ничего прямого, а все в изгибах, в перегибах, изломах.
– И многих таких ты знаешь?
– Да у нас все такие. Я сама первая такая.
– Славно! А я, значит, вот какой...
– Он ткнул в то место, где был незримый рисунок.
– Да, ты вот такой.
– Она первый раз сказала ему "ты".
Он подумал и встал.
– Ну, кажется, время. Пойду. Сиди смирно. Я быстренько.
Но запоздал он здорово. Она уже сидела успокоенная, потому что видела никто к нему не подходил и на пустырь не заглядывал. Он только зря проторчал полчаса на ящике из-под марокканских апельсинов.
– Суки позорные, трепачи, - сказал он крепко.
– Ну, сунетесь ко мне еще!
– И стукнул на стол граненый стакан - спасенье алкашей. У него их был полный шкаф - кто-то ему сказал, что они приносят в дом удачу.
– Вот венок тебе из одуванчиков сплел, пока сидел. Смотри, как солнышко. Понюхай-ка. А шмелей, шмелей там, все гудит. Ты на машине? Руки не дрожат? Покажи. Отлично. До вокзала меня подбросишь?
– Да я сегодня могу и до места.
– Нет, до места как раз сегодня не надо. Выходные же. Сейчас всюду посты понатыканы. На поезде скорее.