Руина
Шрифт:
Чувство отвращения заставило Богуна встряхнуть головой.
— Крысы? На съеденье крысам?! О! — простонал он, заскрежетав в бессильной злобе зубами и задвигал, насколько позволяли ему веревки, оцепеневшими членами.
Эти движения вызвали у него нестерпимые, резкие боли, но ужас быть заживо съеденным омерзительными тварями превозмог их и заставил Богуна напрячь свое застывшее сознание к самозащите. Он стал отпугивать любопытных посетителей всем, чем мог: и встряхиванием тела, и ударами ног о землю, и слабыми криками… Крысы, убедившись, что их новый сожитель еще пока жив, отошли к стенкам погреба на наблюдательный
А несчастный страдалец конвульсивно, мучительно ловил широко раскрытым ртом воздух и чувствовал, что его проникало все меньше и меньше в раздавленную, изнывшую грудь… Ужас поддерживал его сознание, но оно часто гасло или переносило его из этого смрадного, наполненного крысами «ложа» в другие места, в другие минуты…
LXXIII
Богуну казалось, что он лежит в широкой степи, окутанной непроницаемым мраком, лежит, связанный татарским арканом, а татары, окружив его тесной толпой, светят в темноте ночи разбойничьими глазами и щекочут его холодными спысами…
То ему грезилось, что он собрал весь уцелевший еще народ, усадил его на огромную колесницу и сам впрягся в нее, чтобы вытащить несчастных на гору, где играло любовно и ласково солнце. Но гора оказалась крутой; непомерная тяжесть клади давила ему грудь и пригибала его к земле, а сзади из чудовищной тьмы настигало их какое-то страшилище и рычаньем леденило ему кровь. Он напрягал все усилия, падал под тяжестью, поднимался снова и снова падал, а несчастные протягивали к нему исхудалые руки и молили раздирающим душу голосом: «Брате наш! Друже и батько! Не покидай нас, не сироти нас! Ты был единый нам защитник! У тебя одного болело сердце за нас! Что же с нами станется без тебя? Погибли мы, погибли!»
То ему чудилось, что он закопан в могилу, но земля вся светится и совершенно прозрачна, ему видны вдали — и живописные подольские скалы с темными трещинами, по дну которых бегут серебристыми лентами ручьи и потоки, видны и мрачные волынские боры, и старый сывый Днипро, с бурной стремниной порогов, и бесконечные степи с синим морем вдали. И вся эта безбрежная ширь — мертва, глуха и пустынна… Внизу, в глубине, сколько глаз охватывает пространства, лежат под бескрестными могилами мертвецы, лежат и поодиночке, и врассыпную, и сплошными массами… Все кости да кости, не сочтешь их, а наверху — все черно, все пусто!
Богун приходил в сознание, отбивался от крыс, снова впадал в бред и снова вздрагивал от наступавшего на него ужаса. Но вот на него повеяло какой-то отрадой: звук ли, песня ли раздается вблизи? О, это голос! Он узнал его! Он греет его застывшую кровь, заставляет радостно и больно вздрагивать сердце, проникает небесным блаженством все его существо… И как стало легко! Нет под ногами земли, вот и. страшное кладбище уходит и тонет в серебристой лазури. Он реет, плывет в каком-то блаженном экстазе… Но кто это с ним рядом? Кто поддерживает его нежной рукой? Ах, это она — Ганна, Ганна! Любимая… незабвенная!… — «Прости мне, казаче, прости мне, мой лыцарю славный! — слышит он ее дорогой голос, — много причинила я тебе в жизни непереможного горя, но причинила безвинно. Теперь же я успокою твои наболевшие раны и согрею молитвой твое изнывшее от страданий сердце! Сколько любви в нем было для братьев! Смотри, вон из тех бесконечных могил исходят светлые и радужные лучи, — то сердца погибших мучеников–братьев светятся благодарной любовью к тебе; а вон, смотри, разливаются слезами оставшиеся в живых… но слезы те не жгут, они исцеляют лишь все житейские раны, они согревают измученное сердце. Ты становишься светел и ясен, как луч восходящего солнца! Забудь же все горечи, отдохни, успокойся… Тебя не забудет отчизна, а судьба ее там, в деснице всеведущего Бога!»
Какой-то свет коснулся вдруг глаз Богуна. Кто-то ударил его грубо ногою. Богун пришел в себя и увидал вокруг незнакомых людей с фонарями.
— Вставай! Развяжите этому быдлу ноги! — рычал офицер.
Богун ничего не ответил; он едва дышал и не мог уже двинуться с места.
— Что он, подох, что ли? — спросил офицер.
— Нет, вельможный пане, — ответил кто-то, ткнув пальцами в веки Богуна, — еще мигает глазами.
— Так тащите его наверх!
Подняли гайдуки за руки и за ноги Богуна и понесли по крутой лестнице вверх.
День едва рассветал; в голубоватом сумраке чернели какие-то фигуры, вооруженные мушкетами. Свежий воздух привел Богуна в себя. Он открыл глаза — и понял все.
— Поставьте его у дверей! — приказал офицер.
— Не держится на ногах! — ответили гайдуки.
— Так привяжите старого пса!
Богуну завернули руки за спину и привязали его к столбу. Он сделал над собой невероятное усилие и поднял голову.
На востоке тихо разгоралась светлая, ясная полоса… Губы страдальца зашевелились:
— Спаси, Господи… Спаси… отчизну, — прошептал он в последний раз.
Раздался залп. Один только раз вздрогнуло тело полковника Богуна и застыло. Седая голова его молча свесилась на грудь, даже кровь не хлынула из его пронизанной пулями груди, а только выступила темными пятнами на белом жупане.
Налетел предрассветный ветер и ласково приподнял свесившуюся на лоб Богуна седую чуприну.
Так совершилось это ужасное дело, так отлетела исстрадавшаяся душа казака в неведомую высь…
С большим трудом удалось Андрею и верным казакам увлечь своего старого полковника с поля битвы. Вступать теперь в сражение было безумно; наступающая сила Рославца превышала численностью их отряд в десять–пятнадцать раз, а темный народ, возбужденный священником, мрачно смотрел на своих бывших предводителей, готовый, казалось, ежеминутно броситься на них и растерзать их на тысячу частей. Убитая, потрясенная разыгравшейся сценой Марианна, казалось, потеряла рассудок; она беспрекословно позволила Андрею увлечь себя с поля битвы.
Все это произошло в одно мгновение. Народ, ошеломленный появлением Рославца, не заметил исчезновения Гострого со своим отрядом, а Самойлович и не думал их преследовать; он рад был, что ужасающая осада Батурина разрешилась так счастливо, да и, кроме того, не хотелось ему тотчас же производить кровопролитие, времени для этого у него оставалось еще много.
Таким образом, отряд Гострого беспрепятственно укрылся в лесу, находившемся невдалеке от Батурина.
Только вечером, когда отряд остановился в лесу на привале, Марианна, казалось, пришла в себя.