Руина
Шрифт:
Такое мужественное сопротивление отшатнуло врагов от Подолии, и шайки их подались на Волынь.
Между тем главные силы турок и татар, захватив Каменец, не двигались с места, а ждали коронного гетмана Собеского к себе в гости. Гетман же Дорошенко со своими полками, умноженными ордою татар, был двинут падишахом ко Львову, в Червоную Русь.
Но несмотря на ослабление центральных сил, Собеский не думал подступать к Каменцу, а все поджидал короля Михаила с посполитым рушеньем (всеобщее ополчение). Но посполитое рушенье затруднялось магнатами, не желавшими поддерживать войну с Турцией, рисковать своим добром ради какого-то Ханенко и его быдла. Себялюбивые
Собеский и начал о нем переговоры, а сам укреплял между тем свой лагерь. Он отрядил лишь полковника Залеского с тысячью драгун для истребления и перехватыванья грабительских вражьих шаек, разорявших и опустошавших край. Вот эти-то эскадроны Залеского да сотни Богуна и очистили вскоре середину Подолии от неверных; только часть прорвавшихся шаек потянулась безнаказанно к Чигирину и там уже неистовствовала на свободе. Богун с Залеским действовали теперь как союзники заодно; они бились вместе против татар и турок, а следовательно, и против Дорошенко. Это радовало гетмана Собеского; но старый фанатик Залеский презирал всех казаков и схизма- тов, а сподвижников пекельного выродка, бунтовщика Богуна, ненавидел до остервенения. Теперешние подвиги Богуна, помогавшие ему и облегчавшие его задачу, бесили его, и он больше был бы рад видеть в нем изменника, чем союзника; Богун же, не подозревая в нем этой ненависти, стремился соединить свои отряды с его силами, чтобы вместе двинуться к Киевщине и остановить там бесчинства татарских загонов.
Узнав, что Залеский находится в двух милях от стоянки его сотни, Богун, взяв с собой есаула и почетную стражу из десяти казаков, с полным доверием отправился в польский лагерь переговорить с полковником о дальнейших мероприятиях.
Залеский его принял, по–видимому, гостеприимно, но змеившаяся у его губ злорадная улыбка предвещала недоброе. Есаул Богуна не был допущен к аудиенции, а вместе с почетной дружиной приглашен был в другие шатры для угощения.
Повыведав от Богуна о его силах, о возможности поднять среди селений «посполитое рушенье», о движениях бусурман, Залеский заговорил уже несколько иным тоном.
— Любопытно, между прочим, знать, — спросил сурово региментарь польский, — кто уполномочил пана призывать к оружию хлопов?
— Уполномочил меня на то, — отвечал спокойно Богун, — разбой, производимый врагом в землях Речи Посполитой и в моем крае.
— Странно, что пан обеспокоился о Речи Посполитой: он был всегда ее злейшим врагом!
— Пан полковник ошибается: я был противником своевольства магнатов, а не Речи Посполитой, и считал их злейшими врагами отчизны.
— Пан раскается в своих думках… — прошипел Залеский.
— Никогда! — поднял голос Богун. — Наконец, если б даже я был врагом, то неужели помощь от него в минуту страшного бедствия может быть ему поставлена еще в укор?
— Да, может! — распалился гневом и желанием мести Залеский. — Во–первых, Речь Посполитая не нуждалась в твоей защите, а во–вторых, поднимая хлопов, ты действовал против дидычей их, против шляхты, отнимая у них последних работников. Наконец, за твоим подговором это быдло часто грабило панское добро, опустошало амбары
— И спасителей от полного погрома и истребления пан называет еще бунтарями и быдлом? — возмутился Богун. — Так вот она, эта ваша шляхетная правда? Ха, ха! Все вы похожи на того потонувшего пана, которого спас и вытащил из воды за чуприну казак и который своего спасителя велел повесить за то, что осмелился своими руками прикоснуться к его вельможной чуприне… Да, вы все таковы, и всех вас ждет печальная доля!
— Прежде о своей подумай, — произнес с ехидной улыбкой полковник и хлопнул в ладоши.
Из-за занавеси бросились на Богуна сзади четыре драбанта, бывшие в засаде, и повалили на землю не ожидавшего нападения полковника, борца за обездоленный люд…
Но Богун сразу не дался. Он встрепенулся и отбросил двух драбантов, но остальные два насели ему на ноги и не допустили сразу подняться, отброшенные же снова напали с тылу…
Началась отчаянная борьба. Но куда же было старику Богуну справиться с четырьмя гигантами, да еще лежа!
— Эх, старость, старость! — простонал он, напрягая последние силы… Но Залеский распорядился принести доску, кинули ее на богатырскую грудь славного рыцаря, и четыре драбанта уселись на эту доску. Затрещали у несчастного Богуна ребра, показалась на губах кровавая пена и с хриплым клокотаньем вырвалось из уст его проклятие низкому, коварному злодею…
Бесчувственного, полумертвого героя связали наконец по рукам и ногам и отнесли в какой-то погреб, заменивший для него на время тюрьму.
А Залеский, чтобы придать своему насилию формальное оправдание перед Собеским, собрал немедленно военный полевой суд. В обвинение Богуну поставлено было его славное прошлое и современные вымышленные факты, сношения его с Москвою, якобы для предательства отчизны; даже последнее заступничество Богуна за народ было приписано своеволию бунтовщика, не признавшего власти коронного гетмана и действовавшего самостоятельно. Суд не счел нужным допросить Богуна и проверить показания обвинителей, а единогласно приговорил его к смертной казни.
Была ночь. Ни есаулы, ни почетная стража, прибывшая с своим полковником, ничего не знали об аресте его до самого вечера. Они были размещены по отдельным палаткам, и их стража охраняла, но Залеский для вящей безопасности распорядился и их арестовать ночью. Впрочем, несмотря на все предосторожности, арест этот не состоялся; исполнители его, предвидя сопротивление подгулявших казаков и не желая подвергнуться риску, подкрались к ним незаметно и перестреляли их.
А Богун лежал в погребе на холодной и мокрой земле. Дрожь пронимала его измученное тело, в изломанной груди вместе с острой болью лежала давящая тяжесть… В отуманенный мозг страдальца едва–едва проникало сознание, что с жизнью еще не окончены все расчеты, что она еще тлеет в разбитом сосуде.
Кругом стояла кромешная тьма; извне не долетало в эту глубокую яму ни единого звука, только вблизи слышался иногда какой-то подозрительный шорох… Но Богун лежал неподвижно; веревки, въевшиеся в его тело, не позволяли ему двинуться ни рукой, ни ногой, да и в ушах у него стоял глухой шум, маскировавший другие впечатления… Но вот что-то робко вскарабкалось на его грудь, двинулось осторожно вперед и холодными лапами вбежало на его руку. Вздрогнула инстинктивно кисть руки, и испуганный зверек бросился в сторону… Но через несколько времени Богун смутно почувствовал, что другой зверек карабкается ему на ногу, а третий подбежал к самому лицу и коснулся щеки голым, холодным хвостом…