Руина

Старицкий Михаил Петрович

— «Доки сонце зийде, роса очи выест»! — произнесла она тихо и самоуверенно. — Пока его ясновельможность навернется сюда, а он без зову матки игуменьи и не наведается, то я буду росой, и не простой, а ядовитой, какая проедает не только очи, но и сердце насквозь. Сломлю твою пыху, а с угроз твоих буду смеяться. Да если что, — подошла она вплоть до затворницы и прошипела шепотом, — и придушить смогу, чтоб не болтала… Умерла, мол, с тоски по дружке, да и концы в воду!

— Так убейте меня, изверги! — воскликнула затворница и распахнула свою власяницу, обнажив тонкую, изящную шею.

— Не спеши! — проговорила спокойно старуха. —

Гордая ты, непоклонная! Смирения нет у тебя, а без смирения греха не искупишь! Все-то я тебе, рабе Божьей, говорила нарочно, — продолжала она смягчившимся голосом, — чтоб испытать дух твой, выведать сердце… и выходит, что ни молитва, ни слово Божье, ни удаленье от прелестей мира — ничто не ублажает твоей строптивой души. С грехом великим пришла ты сюда, чтоб замолить его, и мы все молимся о смягчении твоей гордыни, о возвращении твоему сердцу церковью освященной любви… Вот и я, едва волочу ноги, а плетусь к тебе побеседовать по душе, прочитать слово Божье… Сил у меня недостает приносить сюда вовремя масло и пищу, хоть бы какая помощница, а то мать игуменья на меня одну возложила, доверяет лишь мне… Ну и тружусь, тружусь до последнего издыхания, — и старуха закашлялась страшным, затяжным кашлем, хватаясь судорожно руками за свою вдавленную, высохшую грудь.

Когда наконец кашель унялся, то черница вынула из-под покрывала книгу, положила ее на табурет, поставила тот же фонарь и сказала узнице строго:

— Встань и прочти сегодня, при мне, житие святой великомученицы Варвары… Только на колени стань.

Покорно подошла узница к табурету и опустилась на колени, а надсмотрщица–черница села на ее постели. Началось монотонное чтение Четьи минеи…

Повествование дошло уже до страшных пыток, учиненных по повелению отца над его дочерью христианкою, как вдруг из-под полу кто-то постучал, а потом окликнул черницу:

— Преподобная сестра! Зовут тебя!

— А что там? Я занята…

— Прибежала какая-то сиротка полумертвая… дрожит, плачет, просит приюта; говорит, что ее пан хотел заставить латинство принять… Подросток еще, а столько натерпелась!

— Ну, а при чем же я тут? Сказали бы матушке игуменье.

— Почивает она; а как ты, преподобная сестра, по ней тут, то тебя и просят, чтоб расспросила и распорядилась.

— Ох, все труд, да труд! — поднялась она, крякая и стоня. — Ну, дочитай уже сама, моя послушница!.. Фонарь оставлю, а масло потом принесу… Смири сердце и возлюби того, кого и Господь тебе любить указует, а греховные помыслы отмети от себя навеки!..

XVIII

В углу двора, у брамы, толпилось несколько монахинь и монастырских служек; всех потянуло сюда любопытство поглядеть на девочку, ворвавшуюся с таким гвалтом в монастырь. При однообразном, томительно–скучном течении тамошней жизни всякое, незначительное даже событие, врывавшееся из широкого внешнего мира в эту могилу, производило здесь сильное впечатление на затворниц, возбуждая у них интерес к жизни, раздражая уснувшие под власяницей инстинкты; сегодняшний же случай был незаурядным, а потому и неудивительно, что лица всех, сбежавшихся к браме, играли оживлением, глаза искрились любопытством, движения отличались необычной энергией. Посреди толпы стояла девочка, в несколько длинной запаске, тщательно обмотанной вокруг тощего, вытянутого стана и накрепко опоясанной, в несколько оборотов,

красной окравкой; на плечах у девочки неуклюже болталась зеленая баевая с красными усиками корсетка, разорванная в нескольких местах, а голову плотно закутывал черный, с золотистой каймой платок. Вся одежда девочки была запачкана грязью и не гармонировала в своих частях, но на это не обращали внимания, так как глаза всех были устремлены на худенькое, миловидное личико, а уши всех горели нетерпением услышать скорей приключения интересной беглянки.

Но девочка больше плакала, кутаясь в платок, дрожала, переминалась босыми, посиневшими от холоду, ногами. Казалось, что гнавшийся за ней ужас не только не отпустил ее в этой обители, а еще больше впивался в нее незримыми когтями…

— Да ты не плачь, не бойся, любая, тут тебя никто не обидит, — ободряла девочку только что подошедшая молодая черничка, — а что тебе приключилось такое?

— Мучил ее пан польский, католик… Хотел в католическую веру выхрестить, — посыпались со всех сторон сообщения новопришедшей.

— Ах, грехи-то какие! — закачала сочувственно головою черничка. — Так ты ж успокойся, девочка, сюда пан не придет. А может, тебя еще что путает?

— Волки… — всхлипывала девочка. — Гнались, насилу сховалась… на дерево влезла… и корсетку было порвали…

— Господи, страхи какие! — отозвались сердечно в толпе.

— Бедная ты, бедная, — погладила ее ласково по голове черничка, — забудь про них, сюда и волки не перескочут.

— Устала… два дня ничего не ела, — продолжала жаловаться беглянка.

В это время подошла к толпе старуха черница, опираясь на длинный посох, и остановилась, не замеченная никем, позади.

— И отдохнешь, и накормят, — утешала приветливо черничка.

— Накормят, накормят, — подтвердили и другие в толпе.

Девочка, видимо, успокоилась, перестала хныкать, только дрожь не покидала ее, то затихая несколько, то потрясая вдруг все ее тело.

— Когда б меня совсем оставили здесь, — заговорила вдруг тихим, просящим голосом девочка, — я бы работала, всех бы слушалась… Нет у меня ни батьки, ни матери, хотелось бы в черницах жить… с вами молиться… Ох, не пускайте меня, святыя сестрички, если не примете, то я на себя наложу руки!

Последние слова сиротки произвели на всех трогательное впечатление и завоевали расположение к ней всей толпы.

— Конечно, как же пустить? Круглая сирота! Кого ж и приютить, как не такую несчастную, — раздались сочувственные возгласы.

— О, да! — подхватила восторженно и молодая черничка. — Не дадим тебя на знущанье ляху, упрячем тут.

— Ой, не давайте, не давайте! — протянула девочка, складывая молитвенно руки.

— А согласится ли принять святая мать игуменья? — шепнула на ухо молодой черничке соседка, но так, что и другие, ближайшие, услышали. — Жалко-то сиротку, страх, а вдруг не захочет святая мать супротив пана пойти?

— Супротив ляха. Что ты! Да за нее и наш гетман заступится, он ведь очень поважает нашу матку святую.

— Поважает, еще как почитает, — отозвались соседние голоса.

— Так вот, умыть да переодеть в чистое эту бедняжку и повести ее к матке игуменье…

— И повести сегодня же, не откладывая! — подхватили ближайшие.

— Да, да, сегодня, — поддержали дальние, — пока еще ее преподобная мосць не опочила.

— Только умыть скорее, надеть чистую сорочку и по- слушницкую ряску, — советовали одни.