Руина
Шрифт:
Затворница не могла сразу ничего ответить; у нее от поднявшегося волнения захватило дыхание и сердце так забилось, что даже стала вздрагивать под черным покровом высокая грудь.
— Самойловича… — повторила наконец она стонущим голосом, — того, который забыл меня… бросил на такую муку… и забыл…
— Нет, он не забыл ясновельможной пани Гетмановой, — возразил горячо нищий.
— Как не забыл? — даже вскрикнула заключенная гетманша. Это была она, Фрося, жена Дорошенко, томившаяся уже более полугода в тюрьме. — Да попытался ли он спасти меня от этой темницы, от этих терзаний? Дал ли хоть весточку о себе? Пошел
— Клятву свою он сдержал, но Многогрешный оказался лукавым и стал держать руку Дорошенко. Это я досконально проведал… Так теперь осталось ему действовать хитростью: войти в союз с Дорошенко.
— С Дорошенко? С моим малжонком? — вскрикнула в изумлении гетманша. — Да разве это возможно? Да разве он согласится принять своего злейшего врага?
— Егомосць, пан Самойлович, хочет усыпить его, разуверить во всем… и соблазнить предложениями…
— В чем же он может разуверить его, разве в том лишь, что меня разлюбил, зацурал, бросил?.. Да ведь он, говорят, и женился!
— Для того, чтобы достичь своей цели…
— Так это правда? Он женился? — вскрикнула гетманша и, ухватившись руками за грудь, словно подстреленная горлинка, опустилась на стоящий у ног ее табурет.
— Успокойся, ясновельможная пани, — заговорил, насколько мог, мягким и тронутым голосом нищий, — не сойди я с этого места, коли Самойлович и виделся после венца со своею женою; он отвез ее под предлогом каких-то потреб к ее роду, а сам все ходит около гетмана Многогрешного… да через него, что ли, хочет мириться с твоим ясновельможным малжонком: он для отводу-то и женился, чтоб ошукать его, втереть ему в глаза, что у него была своя коханка, с которою, мол, он и шлюб взял (повенчался), а что на твою ясную милость только поклеп был… Вот он и тебя, пани гетманова, просит, чтобы уступила малжонку, чтоб егомосць вызволил тебя из монастыря и поселил бы снова в Чигирин… Оттуда-то легче, мол, будет и ему, Самойловичу, добыть твою милость, лишь бы ясновельможная пани помирилась.
— Чтобы я помирилась? И об этом просит генеральный обозный? — пронзила гетманша нищего пытливым взором, и теперь только запало ей в душу страшное подозрение, что это подосланный шпион и что она так слепо доверилась его словам и высказалась…
Она взглянула на него еще раз: сквозь распахнувшуюся власяницу бросились ей в глаза оборванные полы нищенской одежды… «И он, этот оборвыш, назвал себя другом ее кумира? Какая ложь! И как она так глупо попалась в силок? Да, эта неволя отбила у нее разум!»
— Он и прислал меня сюда, — ответил, немного подумавши, нищий, — во–первых, для того, чтобы проведать ее гетманскую милость и передать ей, что все его думки и все помышления здесь, а во–вторых, чтоб передать и эту самую просьбу…
— Отчего же он не написал ни слова? — заметила холодно, едва сдерживая свое негодование гетманша. — Мне кажется, что такие речи вернее доверить бумаге…
— Нет, найяснейшая пани: бумагу могут вырвать из рук, а у меня из уст не вырвут твощ: слов никакими муками.
— А чем же меня в том убедишь?
— Ты сомневаешься, как вижу я, и, пожалуй, права… — промолвил с улыбкою нищий. — Но вот погляди, — и он вынул из-за пазухи завернутый в каком-то тряпье драгоценный перстень, — это Самойлович снял
Гетманша взглянула на перстень и сейчас же его узнала; в кольцо была вправлена большая черная жемчужина, которую она подарила своему коханцу в яркую минуту невозвратного счастья. У Фроси отлегло от сердца, и от радости выступила даже алая краска на ее поблекших щеках.
— Да, это его кольцо, и я теперь верю… Передай ему, — она перевела дыхание и провела рукой по мраморному челу, словно желая вызвать из него самую дорогую мысль, какая там затаилась, — да, передай, пане, что я сердцем все та же… что я могу зачахнуть, завянуть в неволе, но переменить своих чувств не могу, а потому и трудно мне будет исполнить его последнюю просьбу: для этого ведь нужно принудить сердце, а оно у меня своевольно и принуждения не потерпит, для этого же еще нужно согнуться и просить ласки, а спина-то моя не привыкла сгибаться. Так и передай пану Самойловичу! — И она выпрямилась гордо, в величавой осанке ее блеснула царственная краса.
В это время показалось в люке испуганное лицо служки.
— Дядько! поспеши, на Бога, — прошептала она тревожно, — уже проснулись, по двору прошли две черницы. Сейчас ударят к заутрене.
— Ну, храни тебя Господь! — заторопился и нищий. — Я все передал, и поверь, что скоро прилетит сюда сокол за своей голубкой.
Нищий скрылся и пошел ощупью за служкой. Вот они спустились в нижний этаж башни, сделали еще два поворота и очутились у слегка притворенной маленькой двери; служка юркнул в нее, а нищий, едва вышел, как наткнулся во дворе на какую-то монахиню. Последняя взглянула на него и завопила нечеловеческим, отчаянным голосом:
— Чур меня! Покойница, покойница! Мать Агафоклия! Спаси, Господи! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! — кричала она неистово, бросаясь без оглядки от одной кельи к другой.
— Дядьку, надо бежать! — дернул за руку нищего хлопец. — Через минуту здесь сбежится целая хмара черниц — и нас накроют.
— Гайда! — запахнулся во власяницу нищий и крупным шагом направился вслед за хлопцем к воротам.
Но, к их ужасу, ворота уже были заперты…
Мазепа проснулся на рассвете, осторожно оделся, стараясь не разбудить своего товарища, и вышел неслышно из комнаты. Прежде всего он щедро отблагодарил шинкаря за оказанную ему услугу, затем отыскал Остапа и, передавши ему вообще, что дело идет на лад, приказал выезжать тоже в Богуслав, но только спустя час после их отъезда.
Возвратившись в покой, Мазепа застал своего дорожного товарища уже проснувшимся и сидящим у стола, на котором стояли две кружки подогретого пива и тарелка с поджаренными в масле ломтиками черного хлеба.
— Ге, товарищ! А ты уже и встал? Ранняя пташка, ранняя, — приветствовал он шумно Мазепу.
— Ходил коня своего осмотреть, на наймытов не полагаюсь.
— Дело. Коня пожалей раз, а он тебя трижды пожалеет. Ну, а теперь садись же, пане–брате, выпьем скоро по кружке пива, да и гайда в дорогу; я, знаешь, тоже верхом с тобой, благо седло взял с собою, а то ведь этот ирод так подпоил вчера моего погоныча, что он и до сих пор не поправил оси! Ну, пусть себе теперь помалу догоняет!