Руина
Шрифт:
— Это верно, Гострому можно, как самому себе, довериться, — ответил Многогрешный, — да он сам не пойдет.
— Почему не пойдет? — продолжал Самойлович. — Не хотел он при Бруховецком служить, потому что тот к погибели отчизну вел, а с тобой, ясновельможный гетмане, он будет рад и до смерти пребывать… Он только и думает о том, чтобы обе Украйны соединить…
— Когда бы не Андрусовский договор… — перебил его угрюмо гетман. — Теперь вот из-за мира с ляхами не захотела бы Москва ни за что Правобережной Украйны под свою руку взять.
— Ну, что же, ясновельможный?..
Многогрешный молча слушал Самойловича и, не возражая ни слова и потупивши в землю глаза, шагал из угла в угол, а Самойлович продолжал дальше вкрадчивым, мягким голосом:
— Вот только в одном дал он ошибку, да такую ошибку, что и поправить ее трудно.
— В чем же? — произнес живо гетман, останавливая с любопытством на Самойловиче свои черные глаза.
— Да вот в том, что обещал Бруховецкому булаву свою уступить, а как до дела приходится, так и выходит, что обоим хочется гетмановать, вот и окончилась згода тем, что Бруховецкого убили.
— Ну, за это Дорошенко винить нельзя, так тому предателю и следовало; а если бы не был Бруховецкий Иудой и изменником, так могли они с Дорошенко и вместе гетмановать; тот на правой стороне, этот на левой, лишь бы вся Украйна с Запорожьем под одной протекцией была.
Уже с первых слов Многогрешного Самойлович убедился в том, что его предположение было справедливо. Многогрешный показывал прежде при всех вражду к Дорошенко, а также и к Гострому, а теперь молча выслушивал дифирамбы Самойловича и даже сам высказался за Гострого. Будь это другой человек, Самойлович мог бы его заподозрить в желании выпытать его, Самойловича, но Многогрешного он успел уже давно изучить, — этот человек не был способен ни к какому притворству, а в минуты гнева способен был высказать самые заветные свои мысли.
«Так вот ты как с Дорошенко условился, — подумал про себя Самойлович, — ты, брат, на левой стороне, а Дорошенко — на правой. Отлично, надо это запомнить, да доложить куда следует; конечно, соединить Украйну всякому хочется, да только, если учинится вами задуманный союз, то тебя, человече Божий, — отправит Дорошенко туда, где козам рога правят, а сам станет единым гетманом над всей Украйной. Да так оно и должно быть. Единый гетман должен быть над единой Украйной, только будет им не Дорошенко и не ты!»
Щеки Самойловича вспыхнули, но он поборол охватившее его волнение и продолжал дальше мирную беседу с гетманом.
После получаса такой беседы Самойлович окончательно убедился в истине своего предположения, а Многогрешный также окончательно уразумел, что с ним говорит один из самых искренних и преданных поборников мысли о соединении Украйны, который только не решается высказать своих заветных желаний.
XXX
Расстались гетман и Самойлович самыми искренними друзьями; на прощанье гетман обнял Самойловича и, сняв со своего пальца дорогой перстень, надел его на палец Самойловича. Генеральный судья очень тронут был
Возвратившись к себе домой, Самойлович немедленно послал челядинника к Думитрашке Райче, велев ему передать, что он, генеральный судья, собирается с облавой на волка, так не хочет ли и полковник в облаве участие принять?
Думитрашке не надо было повторять этого предложения дважды, вечером он был уже у генерального судьи. Самойлович рассказал ему о сообщенном Горголей известии, о своей беседе с гетманом, — словом, о том, что гетман, по всей видимости, вступил с Дорошенко в тайный союз и думает отдаться вместе с ним под власть басурмана.
— Надо об этом немедленно оповестить Москву, — закончил Самойлович свою речь, — зла от этого гетману никакого не будет, а только Москва обвеселит его ласковой грамотой и отклонит от союза с Дорошенко. Да только нужно, чтобы известие это пришло не от нас, а от кого другого, примером, хоть от Ханенко, он там теперь в чести… Потому что, видишь, пане полковнику, если от нас это известие придет, то могут нам не поверить, подумают, что мы под гетмана яму роем, да еще отпишут об этом самому гетману: вот, мол, что о тебе твоя старшина пишет. А гетман, — Самойлович улыбнулся, — ведомо всем, что он человек горячий, не поймет, что мы о его же пользе думали, да и зашлет всех в Сибирь.
— Ловко говоришь ты, пане генеральный, — усмехнулся довольный донельзя Думитрашка. — Так я вот сейчас и пошлю к Ханенко, есть у меня верный человек.
— Да верный ли?
— Как моя правыця! — воскликнул уверенно Думитрашка.
— Тут, пане полковнику, семь раз примерить надо, а один раз отрезать. — Он махнул рукой и продолжал озабоченным тоном: — Ты ж ему так не говори: кто и откуда сообщил, а только, мол, достоверно известно.
— Сумею! Не тревожься! — перебил его Думитрашка, вставая с места. — А теперь будь здоров.
— Ходы здоров, спи спокойно!
— За такой головой, как у тебя, можно спать спокойно! — произнес с восторгом Думитрашка, прощаясь с Самойловичем.
Когда Думитрашка удалился, Самойлович призвал к себе челядинника и спросил, ушел ли уже вчерашний торговец? Оказалось, что торговец попросился у пани и сегодня на ночлег, на что и получил согласие.
— Вот и отлично, — произнес с удовольствием генеральный судья, — позови его сюда, пусть идет со своим коробом, может, у него найдется какой военный припас.
— Ну, Горголя, будет тебе новая работа, — обратился к Горголе Самойлович, когда последний вошел в его комнату.
— Какая работа, ясновельможный пане, приказывай? — спросил с почтительным поклоном Горголя.
— Саблей ты владеть умеешь?
— Да, приходилось не раз и этим аршином товары мерять.
— Казацкую муштру знаешь?
— Не дуже, а все-таки с коня не упаду и стрелою маху не дам!
— Ну, так вот тебе новына. Ты поступаешь в казаки!
— В казаки? — изумился Горголя. — А на какое лыхо я там сдался?