Руина

Старицкий Михаил Петрович

— Слава гетману Дорошенко, слава!

Многие из толпы подхватили этот крик, но большинство разразилось продолжительными и гневными криками. Это начало не сулило Мазепе доброго конца, но он еще не терял надежды.

Наконец отряд достиг самой Сечи и выехал на майдан. Это была большая, круглая площадь, окруженная рядом небольших мазаных хат — куреней, в которых помещались запорожцы. Обитатели каждого куреня назывались по имени куренного атамана. Курень кошевого атамана отличался от других куреней только размерами.

Когда отряд Мазепы остановился посреди майдана, провожавшие его запорожцы указали спутникам Мазепы предназначенный

для них курень, самому же Мазепе отвели отдельное помещение. Хата, куда ввели Мазепу, отличалась удивительной простотой: белые, чисто вымазанные стены, деревянные лавы, грубый деревянный стол, икона на стене. Отворив перед Мазепой двери, запорожец удалился, и Мазепа остался совершенно один. Из окна еще доносился в хату шум толпы, но крики уже утихали, толпа быстро редела, и вскоре на площади не осталось никого, кроме нескольких запорожцев. Множество дум, тревог и сомнений копошилось в голове Мазепы, но, утомленный дорогой, он чувствовал прежде всего потребность отдохнуть; с грустью взглянул он на кучу кож конских, брошенную в углу, и хотел было уже улечься на ней, — когда двери отворились, и вошедший в них запорожец объявил Мазепе, что пан кошевой атаман, Иван Сирко, просит его к себе. Приглашение это заставило сильно забиться сердце Мазепы, ему предстояла решительная битва, он знал, что голос Сирко имеет подавляющее влияние на решение всего Запорожья, но знал и то, что Сирко — самый завзятый враг турок, — а все-таки надежда покорить Сирко доводами своей логики не оставляла его.

Битва должна была быть страшная и роковая, и, как у воина перед битвой, сердце его замерло на минуту в груди, но, овладевши своим волнением, Мазепа смело тряхнул головой и последовал за посланцем.

Проводив Мазепу к дверям хаты кошевого, посланец произнес коротко:

— От тут! — и отошел в сторону.

XXXII

Мазепа толкнул дверь и вошел в хату. В хате было уже темновато. Сирко сидел подле стола, лицо его было сумрачно, длинные, слегка тронутые сединой усы спускались на грудь; видно было, что он готовится встретить суровой речью гетманского посла, но при виде Мазепы лицо его сразу прояснилось.

— Здоров будь, пане атамане! — произнес Мазепа, кланяясь.

— Здоров, здоров! — отвечал приветливо Сирко. — Так это ты? Мазепа? А я и не знал, кого прислал ко мне Дорошенко. Ну, садись же, давно мы с тобой не видались. Го, го! — Сирко вздохнул. — Много времени уплыло, да мало принесло. А ты, я слышал, генеральным писарем стал, в гору идешь?

— Спасибо Богу, потрохы! — отвечал Мазепа. — Да не в том дело, теперь ведь, чем выше в гору идешь, тем больше горя кругом себя видишь. А как же ты, пане атамане, поживаешь?

При этом вопросе Сирко нахмурился.

— Как поживаю, спрашиваешь? — произнес он угрюмо. — Да можно ли теперь хорошо поживать? Вот о том только и помышляю, как бы Украйну от татарской неволи спасти.

— От неволи? От какой неволи, батьку? — изумился Мазепа.

Сирко поднял глаза.

— Слушай, Мазепа, — заговорил он суровым, отрывистым тоном. — Я простой казак, хитрить не люблю и не умею, говорю то, что думаю. Вот слушай правду: не так думал я встретить посла от Дорошенко, а как увидал тебя, обрадовался, — помни, тебе обрадовался, потому что ты мне тогда еще давно по душе пришелся, а что до дела, так

скажу тебе прямо: напрасно Дорошенко присылает тебя ко мне; не последую я никогда его советам; нам известно, что вы уже поддались басурманам, и мы будем против этого стоять всей душой; будем трудиться, голов своих не пожалеем, и или вырвем Украйну из турецкой неволи, или сами поляжем до одного.

— А если гетман не поддавался басурману, а если ты, пане атамане, даром на гетмана горы вернешь? Что тогда? — произнес вопросительно Мазепа.

При этих словах Сирко вспыхнул:

— Как? Разве вы не посылали послов в Турцию, разве не было у вас рады на Росаве, разве не присылал вам грамоту султан?

— Посылали в Турцию, была и рада, и грамоту присылал нам султан, — все это так, только в неволю басурманскую Украйну никто не отдавал. Не любишь ты, пане атамане, хитрить, а хитрых людей слушаешь, которые только хотят мутить в Украйне и в мутной воде рыбину ловить.

Сирко хотел было возразить что-то, но Мазепа продолжал дальше:

— Нет, постой, пане атамане, выслушай меня: давно уже мы слышим, что враги отчизны распространяют кругом вести о том, что будто бы мы отдались в подданство Турции, для того, чтобы смущать и подымать против нас народ. Вот потому-то гетман и прислал со мной грамоту султана, чтобы я показал ее тебе и всем запорожцам.

— Она с тобой? — произнес живо Сирко.

— Да, со мной, — отвечал Мазепа, — выслушай ее и уверься в том, что сообщение о нашем подданстве было ложью и клеветой.

Мазепа достал толстый, сложенный пакет, развернул его и принялся читать Сирко вслух перевод грамоты султанской. Угрюмо и сумрачно, подергивая свой длинный ус, слушал его Стирко. Несмотря на то, что в грамоте не говорилось о подданстве, а упоминалось только о том, что булава и бунчук посланы Дорошенко в знак приятельства и страх врагам, султан не требует с Украйны никаких податей и поборов, а только за свою защиту требует, чтобы войско казацкое являлось по первому его зову, — Сирко, видимо, остался недоволен договором.

— Хан крымский со своим войском и Петр Дорошенко с Запорожским Войском — пусть оба меж собой крепкое братство имеют, — произнес вслух Мазепа, но Сирко не дал ему закончить.

— А не дождется он, турецкая собака, видеть этого, чтобы Запорожское Войско с крымским ханом браталось, — вскрикнул он, гневно ударяя кулаком по столу, и поднялся с места, — пусть гетман Дорошенко братается с ханом, коли ему того захотелось, а Войско Запорожское не побратается с ним никогда! Да, никогда, никогда, говорю тебе; так и передай и самому гетману, и самому султану!

Лицо Сирко от гнева покрылось багровой краской, глаза засверкали.

— Пане атамане, — перебил его Мазепа, — не о братстве идет речь, — что там спорить о словах, — а о том, чтобы охранить Украйну от набегов татар, из-за этого и должны мы были войти в разговор с султаном.

— Сабля казацкая, а не дружба с татарами обороняла до сих пор Украйну от басурманов, — продолжал горячо Сирко, — или вы думаете, что бумага ваша вернее этой крепости! — воскликнул он громко и ударил себя по груди. — Сжечь, истоптать, изрубить эту бумагу может всякий султан, а сердца казацкого изменить не может никто. На то Господь Бог и Запорожье здесь поставил, чтобы оно своим мечом охраняло святой крест, а вы, забывши завет Божий, пошли искать ласки у басурмана, так не надейтесь же на нас!