Рука Одиночества
Шрифт:
Шел нескончаемый шторм. Вечная война. Оплавившиеся пушки били гигантскими снарядами. Те поднимали устрашающие волны, одну за другой. Вспышки слепили, колыхалось дьявольское варево, острова разрушались, но поднимались новые, потревоженные взрывами. В воздухе кружили клинья боевых самолетов. Они выпускали лестницы бомб и тут же падали вниз, словно пчелы оборвавшие жало. Неисчислимые армии бросались друг на друга, топча железо и сталкиваясь бортами кораблей. Их разрывала безумная стихия войны, раз за разом, однообразно и жестоко. Вместо крови брызгала вода. Обыкновенная вода. Ничего
Небо было выложено асфальтом. С него, словно осиные гнезда, свисали озаренные неоном многоэтажки. Небоскребы и башни, укрытые желтоватым, хлористым смогом. Его разгоняли и перемешивали улыбчивые колоссы в полицейских касках, увешанные рекламными баннерами и атрибутами религий. Они бродили по улицам, заглядывая в окна, и постукивали по стенам золотыми дубинками. Город был нездоровым, его трясли спазмы, словно зверя умирающего на дне канавы. Крупная дрожь выбивала из него прах, мусор, высушенные тела. Иногда было видно, что фундамент мегаполиса обложили какие-то отвратительные раздувшиеся существа. Серые личинки, грызущие открытые раны человечества.
А где-то на горизонте, наполовину погрузившись в едкую эмульсию мирового распада, слабо стонала гигантская птица. Некогда прекрасная, она облезла и покрылась влажными язвами. Ее прекрасные лазурные перья стали черными и скатались в жирные конусы. Длинная шея искривилась, позвонки торчали сквозь желтую растрескавшуюся кожу. Крылья слабо перемешивали яд, слабые и бесполезные.
Никас, дыша через раз и стуча зубами, глядел на ее поникшую голову, со слепыми воспаленными глазами. Человеческими.
Птица вскинулась, вперив в Никаса помутневший хрусталик. Из последних сил она забилась и тонко возопила, запрокинув выщербленный клюв.
– Это Надежда, – произнес прим. – Все еще держится. Живучая тварь.
Журналист, закрыв уши, тоже не удержался от крика.
Альфа, не обращая внимания, со скрежетом провернул что-то и лязгнул крышкой, открывая люк.
– Довольно, – бросил он. – Свихнешься.
Никас, дрожа, последовал за ним, в темное нутро трубы. Колени под ним подогнулись. Предчувствуя падение во что-нибудь гадкое, журналист заранее преисполнился отвращением.
Но совершенно напрасно.
Стесненное пространство освещалось мягким светом хрустальных ламп. Аркас, все еще не до конца пришедший в себя, ошалело разглядывал обстановку. Внутри эта ржавая и грубая махина, предназначенная для токсичных стоков, была обита красным бархатом и отделана узорами из платины и белого золота. По дну проходила платформа из красного дерева, накрытая зеленым узким ковриком. Изгибаясь вместе с формой оболочки, гордо и с достоинством демонстрировали себя гобелены. На них изображались какие-то неприятно округлые существа, вышитые на манер геральдических животных. Тем не менее, на привычных львов и драконов они не походили. Не походили даже на менее растиражированных медведей или морских змеев. Никасу казалось, что автор вышивки был до страстности вдохновлен раздувшимся клещом. Журналист даже смог прочитать девиз, который опоясывал благородно изображенное насекомое. «Не дели малое», – неопределенно предостерегал он.
– Что это было? – опомнился Никас.
Ему повезло. Он как раз застал прима-образ на переходе от плеяды могучих отхаркиваний к сосредоточенному осмотру пиджака необычного покроя. Брюки отливали металлом. От зависти было тяжело дышать.
– Мой друг? – вежливо переспросил Альфа, поправляя стальную маску с оттиснутыми органами чувств.
– Что мы сейчас видели? Резня и этот сумасшедший город, перевернутый вверх тормашками? Почему меня… Ой, ма… Я ведь понимаю, что все это не настоящее.
– Как сказать, – Альфа в последний раз выправил рукава и протер белоснежным носовым платком острые носы франтовых туфель. Эти туфли явно рассчитывали на собственный сертификат неоценимой крутости.
– Ну как ты меня находишь в этой оправе?
– Ведь эта война не настоящая, так?
Альфа цыкнул языком, и навалился спиной на бархат. Из глубин роскошной трубы доносился приглушенный смех. Прим критически осмотрел платок, который использовал для чистки обуви и отбросил его в сторону. Из бездны роскоши тут же возникла идея горничной. Она была теоритически красива и гипотетически сексуальна. Во всяком случае, коллективный разум (в основном, конечно, мужской) наделил ее формами, которые приняли среднее значение, весьма далекое от реальности.
Тяжело перетаскивая грудь, горничная добрела до платка и некоторое время пыталась его поднять, лежа на том, что она только что перетаскивала. От ее стонов и вздохов Никасу стало стыдно.
Въедливый и наблюдательный Альфа прочитал по лицу Никаса каждый оборот его размышлений, и заметил скучающим тоном:
– У нее наверняка и мужские активы имеются. Точнее актив. Нынче такое в моде. Странные вы люди, люди. А, колумнист?
Горничная все-таки добралась до платка. С натугой пятясь назад, она пожелала троице приятного дня. Голос у нее был тонкий, предназначенный для стонов.
– Ладно, не буду тебя мучить. То, что тебе довелось увидеть, человеку видеть не положено. Хватит простой внимательности, чтобы знать о том, какая жестокость и изуверство промышляют в мире. Знать сотую часть, знать в общем, проще же говоря: догадываться. В этом невежестве – ваше спасение. О, колумнист, если б каждый из вас мог постоянно знать и чувствовать, ощущать в полной мере боль и несчастье своего мира – конец тогда рассудку! Большинство охватило бы безумие. Сердца самых стойких разорвались бы от ужаса и горючего сожаления.
Альфа прокашлялся и принял более расслабленную позу.
– Ты сейчас жив, только потому, что шок не позволил тебе вглядеться глубже. Сосредоточиться на деталях этой идеи-отражения. Ты видел лишь общее. Контуры. Очертания.
– Ничего себе очертания, – пробормотал Никас.
– Уверяю тебя, – с нажимом перебил его Альфа, – глубокое понимание этой идеи высушило бы тебя как просоленную салаку.
– Но тогда кто ее автор? Кто-то ведь должен был представить это.
– Это коллективная концепция. Единая сущность-гигант, созданная миллионами людей. Никому не под силу представить ее в той форме, которую идея Конца приобретает здесь.