Рукопись, найденная в чемодане

Хелприн Марк

– Предоставь это нам! – промычал он.

– Нет. Не могу.

Я побежал по площади, перепрыгивая через скамейки, увертываясь то влево, то вправо в зависимости от того, какой путь подсказывало мне сердце. По мере того как я бежал, выстрелы раздавались все ближе и ближе, и я уже видел дуло винтовки и вспышки вылетающего из него пламени. Полиция тоже открыла огонь. Звук был такой, словно город пытался отбить налет авиации, – хотя в то время я никогда этого звука не слышал. За мгновение до того, как я оказался в безопасности под нависающим выступом здания, до меня дошло, что я могу не успеть попасть в Бруклинский трест до истечения приемных часов.

Ну так и что с

того, подумал я. Я ощущал подъем и ярость – те самые, которые чудесным и взыскующим образом испытываешь, когда кто-то палит по тебе почти в упор. Наверное, еще в раннем детстве извилины у меня в мозгу замкнуло, как провода, потому что, когда кто-нибудь в меня стреляет, я склонен не убегать от оружия, но бросаться ему навстречу. Тогда, и только тогда, я чувствую умиротворение и радость. Даже когда я летал, когда весь мир казался исполненным света и так четко очерченным, что все его края блистали как серебро, я не открывал огня, пока не слышал бьющих по мне зениток, после чего как будто перекидывался некий рубильник и все огни великого города зажигались одновременно.

Уделив несколько мгновений краткому размышлению и молитве, я побежал к торцу здания и прыгнул, уцепившись за пожарную лестницу. Должно быть, что-то в моем потрясающем прыжке было забавным, потому что я изнемогал от смеха, свисая с последней перекладины, пока моя хватка едва не разжалась. Тогда я выругал себя и начал взбираться. Думаю, что если бы снайпер был в курсе того, как я хохотал и вскрикивал, то сразу бы сдался, но он был слишком высоко надо мной и, вероятно, ничего не слышал.

Вдоль пожарной лестницы сыпались куски кирпичной кладки, железа и свинцового покрытия крыши, словно это была сторожевая башня или водопад, пробивающийся через путаницу поваленных деревьев. Каждая пуля на излете, осколок камня или кусок железной перекладины позвякивали не раз и не два, но сотню раз, под различными углами и с различными скоростями ударяясь о поверхности в нескончаемом концерте лязга и дребезга. Сам же я был единственным подскакивающим вверх мячиком, проталкивающимся через этот разрозненный поток, от этажа к этажу. Это было совершенно безопасно. Из-за огня на подавление, любезно открытого полицией, снайпер не имел возможности выстрелить вниз.

Он был на одиннадцатом этаже, и я остановился, когда добрался до десятого. Даже я не стану выходить прямо под пулю на близком расстоянии и в ограниченном пространстве. Никакой в этом радости нет. Я последовал по горизонтальной ветви пожарного выхода, заворачивавшей за угол здания. И только там поднялся к одиннадцатому этажу. Но невозможно было просто завернуть за угол, потому что мостик, отходивший от пожарной лестницы на одиннадцатом этаже, внезапно обрывался возле окна в башенке. Я мог бы пройти на цыпочках по выступу, но снайпер увидел бы меня в окне, выстрелил бы через стекло – и я бы погиб, как птица в полете.

Я стал взбираться на крышу, пока не уселся на самом верху, на коньке, образуемом кровельным шифером, свесив ноги по разные его стороны. Чтобы добраться до уступа над пожарной лестницей, где снайпер установил свою винтовку, мне надо было соскользнуть примерно на двенадцать футов вниз по шиферу.

За этим откосом ничего не было видно, кроме площади, находившейся сотней футов ниже.

Проблема моя состояла в том, чтобы не выброситься в пустоту в этом последнем и самом зрелищном тобогане в моей жизни. Передо мной был тупик. Я находился на узком, открытом всем ветрам гребне крыши в 110 футах над улицей, а из сотни стволов велся поразительно неточный огонь по цели, которая была лишь несколькими футами ниже меня. Пули то и дело откалывали куски шифера, и они, постукивая, осыпались на уступ и дальше, вдоль пожарного выхода.

Я не знал, что мне делать, так что ждал, и, пока длились минуты ожидания, недавние мои

веселость и ярость испарились, оставив в осадке только страх. Я начал испытывать то, что Марлиз называет «закружение», разумея под этим словом непреодолимый страх высоты, так что вцепился в громоотвод, глядя на свое искаженное лицо, отражающееся в стеклянном шаре, и надеясь, что хоть что-нибудь да случится, а погода не переменится. Стрельба усилилась, когда к делу подключились отряды подкрепления из других районов, пустив в ход пистолеты-пулеметы. Эти штуковины имеют малый радиус действия и весьма сомнительную точность боя. Свинцовые очереди засвистали в воздухе, застучали по сторонам, раскалывая шифер. Я подумал было, что такой шквальный огонь сможет обнажить перекрытия крыши и это позволит мне спуститься к уступу. Но до того как это случится, я и сам буду изрешечен.

Потом я услышал чей-то голос, сказавший:

– Не делайте этого.

Я оглянулся, по-прежнему цепляясь за громоотвод. Повиснув на гребне крыши с защищенной от огня подветренной его стороны, на меня смотрел коренастый и рыжеватый очкарик, приблизительно мой ровесник. Я, конечно, был поглощен всем происходящим и обратить внимание на размер его ушей мог бы лишь в самую последнюю очередь. Уши у него были больше обычного, хотя я не замечал этого вплоть до того, как он мне на них указал, заявив, что они были и остаются кошмаром его жизни и что, по его убеждению, всем прохожим на улице, в особенности красивым женщинам, они бросаются в глаза так же явно, как если бы то были две Гибралтарские скалы. Если не считать ушей, он выглядел как моложавый двойник отца Фланагана. Разумеется, отец Фланаган сам был когда-то собственным моложавым двойником (и, как можно надеяться, моложавым девственником), но никто не знает, как он тогда выглядел, кроме тех, кто его окружал, и, возможно, Спенсера Трейси, которому это позволяла одна лишь интуиция.

Я подумал, что он имеет в виду, чтобы я не трогал снайпера, но у него сложилось впечатление, будто я собираюсь покончить с собой.

– У меня свои причины, – сказал я.

– Никогда не бывает достаточно веских причин.

– С чего вы это взяли?

– Я работаю в Транспортном управлении.

– Понимаю, – сказал я. – Это делает вас столь же непогрешимым, как Папа.

– Нет. Я – в отделе поддержки движения поездов. В мои обязанности входит отговаривать тех, кто задумал самоубийство. Должен сказать, что никогда не слышал достаточно веской причины, по которой стоило бы покончить с жизнью (от кого-нибудь, кто здоров настолько, что может взобраться на сотню футов по свисающему кабелю).

– Я не собираюсь прыгать.

– Полагаю, вы здесь работаете, – сказал он, оглядывая мой костюм и ботинки.

– Нет, конечно.

– Так зачем же вы сюда забрались?

– Чтобы добраться до этого сукина сына.

– До дьявола?

– Не знаю, кто он такой. С чего, по-вашему, полицейские палят в нашу сторону из сотни стволов?

– Какие полицейские?

Из-за ветра он ничего с моей стороны крыши не слышал. Никогда не забуду выражения его лица, когда он глянул поверх гребня и увидел армию, собравшуюся внизу.

– Что вы такое сделали? – спросил он. – Припарковались во втором ряду?

Появления этого человека я не мог объяснить ничем иным, кроме как вмешательством какого-то ангела, пославшего его ко мне. Он увидел меня из здания Транспортного управления и, предположив, будто я собираюсь свести счеты с жизнью, явился сюда, чтобы меня отговорить. Отговорив многих из тех, кто собирался сигануть с моста или высокой платформы, а других убедив убрать свои шеи с рельс перед набегающими поездами, он перестал бояться высоты и привык к опасности. Половина нью-йоркской подземки проходит по эстакадам и мостам, и он проводил свои дни то глубоко в туннелях, то высоко в воздухе.