Рукопись, найденная в чемодане
Шрифт:
Все это время я получал жалованье и удостаивался премий. Сама работа, когда я ее исполнял, состояла из встреч с политизированными маньяками, не способными сказать ни единого слова, которое не было бы в их собственную пользу, и имеющими меньшее представление о политике и экономике своей страны, нежели то, каким мог бы обладать цыпленок на захолустной ферме. Постоянные представители Стиллмана и Чейза в этих странах располагали цифрами и предложениями, а я был специалистом по части выявления скрытых фактов. Они использовали меня для просчитывания риска и, следовательно, возможных издержек при предоставлении займа. У меня была безупречная репутация, и я никогда не ошибался. Методика моя была проста. Я изучал основы экономики страны, читал
Мне нравилась моя работа, и я намеревался повременить с разорением компании. Будучи всего лишь человеком, я, вероятно, мог бы протянуть с этим лет этак пятнадцать-двадцать, выйти к этому времени в отставку и перебраться в Истгемптон или в Палм-Бич, на побережье, – с раздавшимся животом, очками в роговой оправе, лимонно-желтым блейзером и пятьюдесятью чемоданами инсулина, хранящимися в прохладе подвала. Я воображал, как, переставляя поразительно костлявые ноги, плетусь в клуб «Мейдстоун», как с пояса у меня при этом свешивается серебряная машинка для обрезки сигар, украшенная монограммой, и что в одной руке я держу клюшку для гольфа, а в другой – «Дайджест деловой жизни Сингапура».
От всего этого меня избавил служащий в «Хасслере», точнее, он выступил в качестве инструмента для моего спасения. Он вручил мне счет. Я, разумеется, вернул его, даже не просмотрев.
– Об этом позаботится фирма Стиллмана и Чейза, в Нью-Йорке, – сказал я, и в голосе моем проскочила радостная искорка от осознания того, что я собирался с ними учинить. – У нас здесь имеется счет.
Я не поддался искушению добавить: «И от нас зависит экономическое процветание вашей страны».
Когда лицо его исказилось как бы от безмерной боли, я понял, что что-то не так. Боль эта была порождена конфликтом между его обязанностью быть вежливым и необходимостью взыскать с меня деньги.
– Совершенно верно, сэр, – сказал он. – Плата за номер будет внесена непосредственно из Нью-Йорка, но дополнительные услуги теперь ставятся в ваш счет.
– В мой счет?
– Да, сэр.
– Мой личный счет?
– Да, сэр.
– Но у меня нет личного счета.
– Мы открыли его для вас, сэр, когда от синьора Пайнхэнда поступило письмо с инструкциями.
– От синьора Пайнхэнда? Из Нью-Йорка?
– Да, сэр.
Он имел в виду Дики Пайнхэнда, партнера-менеджера, злобного, много пьющего, ставшего притчей во языцех консьержа, женившегося на предполагаемой наследнице из захудалой ветви семьи Эдгар.
– И что там говорится?
– Там, сэр, говорится, что о дополнительных услугах вы позаботитесь самолично.
– Вот ведь мерзавец, – сказал я. – Женат на предполагаемой наследнице, а сам такой скупердяй!
– Да, сэр.
Я решил тут же со всем разобраться.
– Что представляют собой дополнительные услуги? – спросил я.
– Я могу зачитать вам их, сэр. – Читал он с изумительным северо-итальянским акцентом, произнося каждый слог великолепно и неправильно. – Обед в кафе. Минеральная вода. Минеральная вода. Завтрак. Телефонный звонок. Телефонный звонок. Телефонный звонок. Минеральная вода. Минеральная вода. Фисташки. Телефонный звонок. Прачечная. Минеральная вода. Телефонный звонок. Телефонный звонок. Завтрак. Телефонный звонок. Фисташки. Минеральная вода. Минеральная вода. Фисташки…
Мне никогда еще не приходилось сталкиваться со столь объективным взглядом на свои привычки, и я смиренно оплатил дополнительные услуги, которые, за пять дней пребывания, встали
Как могла компания, думал я, оказаться столь грозной силой, чтобы предвидеть решение, принятое мною накануне, и наказать меня сегодня с помощью письма, написанного неделю назад? Это невозможно, стало быть, налицо либо ошибка, либо совпадение. Совпадение чего? С одной стороны, у меня теперь имеется новое решение. С другой? Возможно ли, чтобы, в силу простой случайности, они развязали против меня войну как раз тогда, когда я, в потаенных своих мыслях, задумал то же самое?
Я завершил свои дела в Европе, перелетел из Лондона в Нью-Йорк и прямо из Айдлвайльда отправился в фирму, где все вроде бы пребывало на своих местах, пока я не достиг своего кабинета. Моей секретарши там не было, равно как и ее стола. В приемной вообще ничего не оставалось из мебели, не было даже телефона. Не тронули один только ковер.
– Где миссис Людвиг? – спросил я у дьявольски привлекательной девушки из Брин-Мор, помогавшей Байрону Чатсуорту, этому хмырю с обвислыми свинячьими брылами, и ненавидевшей меня, потому что как-то раз я в открытую сказал ей, что она самая красивая женщина из всех, которых мне доводилось видеть, но ей никогда не найти счастья, пока она не перестанет пить кофе. Она была оскорблена, потому что решила, будто я говорю, что только женщинам не следует пить кофе. Кофе не следует пить никому. Он в равной мере делает оба пола отталкивающими.
– Перешла в администрацию, – сказала та.
Возмущенной походкой я поспешил в администрацию, где и обнаружил миссис Людвиг: она помыкала там секретаршами помоложе и очки ее при этом свешивались с синего шнура, совершенно не подходившего к ее свитеру.
– Почему это вы здесь? – спросил я тоном мужа, обнаружившего свою жену в объятиях другого.
– Меня перевели, – ответила она. – Я думала, вы в курсе.
Это было ложью.
– И кто же вас перевел?
– Мистер Пайнхэнд.
– С мистером Пайнхэндом мы разберемся.
Но я уже знал, что дело проиграно. Для разумного человеческого существа (или даже для неразумного человеческого существа) не существует ни единого способа, чтобы сражаться с бюрократией. Даже когда страну бюрократов завоевывают, они процветают, без усилий внедряясь в новый мирный организм. Бюрократы просто непобедимы. Тем не менее я схватил Дики Пайнхэнда за горло и припер его к панельной стене в его кабинете. Красный от гнева, я тряс его свиную тушу, меж тем как звуки изливались у меня из глотки, как у профессионального чревовещателя.
– Ты без спроса перевел миссис Людвиг! – вопил я. – Я здесь с восемнадцатого года, а ты только с пятьдесят первого, грязный зоофил!
– Это было решено комитетом, – донесся до меня его предсмертный хрип. – Обратитесь к мистеру Эдгару, если недовольны!
Он прекрасно знал, что это невозможно. Юджин Б. Эдгар был таким древним, что больше ни с кем, кроме своих сногсшибательных «нянечек», не разговаривал. По существу, лишь очень немногие люди могли сказать, жив ли он или умер. Какая же трагедия для человека, когда-то знавшего едва ли не все на свете, – дойти до того, чтобы все позабыть! Но он обладал собственностью. Он обладал столь многим, что, хоть он и не мог ходить, отказывался говорить и почти ничего не слышал, с ним по-прежнему обращались как с принцем – даже те, кто его ненавидел. Другие человеческие существа (сто или двести), рожденные в том же году и все еще не умершие, кутались в шали, выглядывая из них, как хомячки. Люди проходили мимо них, как если бы они были трухлявыми гнилушками. Но мистер Эдгар, привлекательный физически в той же мере, что июньский одуванчик в середине октября, привлекал к себе больше внимания, чем смогла бы привлечь выпускница Брин-Мор, явись она на работу в декольтированном платье и с тиарою на голове.