Рулетка еврейского квартала
Шрифт:
– Здравствуйте, господин Рамирес!
И улыбающийся сеньор Рамирес, подхватив и пожав ее руку, на хорошем (с выговором) русском языке ответил:
– Я – макака!
Аида ничего не отразила на своем восточном, тонком личике и одна знала, каких усилий это стоило. Она пожала ему руку в ответ, даже смогла улыбнуться и похвалить, а потом села на свое место, спокойная, как сфинкс пустыни, только что узнавший, зачем туристы с камерами толпятся подле его неподвижных лап. И с милым этим знанием изрекла в сторону Инги будто между прочим:
– Твой муж знает, что именно он говорит?
– Нет, конечно. Но ты представь, как забавно.
– Забавно? – Тут Аида повернулась, и улыбка ее все так же была
– Ну да. Представь, если кто-нибудь из наших и вдруг поздоровается…
– То тебе очень приятно будет выставить собственного мужа олухом и на позор? И себя заодно.
– При чем здесь я? – Инга и не хотела, а кинула перчатку.
– Незачем и объяснять, – отрезала Аида.
Сеньор Рамирес, все же не вполне привычный к смешанным возлияниям, первым вскоре запросился на покой. Инга милостиво разрешила ему пойти спать. Проводила до кровати, чтобы показать подруге, что она все же хорошая жена, а когда вернулась, Аида уже стояла одетая, с сумочкой в руках.
– Погоди, постой. Ты куда? – Инга совсем не желала отпускать ее, не объяснившись.
– Домой. Пока, – только и сказала Аида.
– Может, хоть такси вызовешь? – с ехидством спросила ее Инга.
– Ничего, пешком прогуляюсь.
– До Лонг-Бич? – все тем же омерзительным тоном, которого застеснялась и сама, осведомилась Инга.
– Это мое дело, – коротко ответила Аида и повернулась на выход.
– Нет! Нет, подожди! Ты так не уйдешь, – Инга вдруг схватила ее за рукав легкого пальто, вышло грубо, но ей было все равно и очень хотелось заплакать. – Ты не можешь со мной так! Ты же сама подбивала меня. И на обман, и на остальное! Ты виновата!
– Знаю, я была дура! Но я не советовала тебе издеваться над приличным, добрым человеком, который тут вообще ни при чем!
– А я при чем?! Я за что? Я почему должна? – слез уже не было, а Инга просто зло кричала.
– А ты никогда не знала, что за все нужно платить? Что у людей есть долг? И совесть тоже есть? А ты живешь так, будто весь мир начался и заканчивается на тебе!
– Что? Да ты не смеешь мне даже говорить о каком-то долге! Никто не смеет! Да я такие отдавала долги, что тебе и не снилось! И это когда на самом деле все были должны мне! Да я, да я, если ты хочешь знать… – и Инга осеклась в этом месте, как и всегда прежде, и беспомощна оказалась продолжать, а и продолжать никак ей получалось нельзя.
– Не знаю ничего о твоих долгах. А только ты изменилась. Как приехала, так и не могу тебя узнать. Ты же мудрая была. А теперь… теперь какая-то смерть с косой. И даже саму себя тебе не жаль ничуть!
– Ты не уходи! Ты побудь еще со мной! – попросила ее Инга, и вышло у нее жалко.
– Хорошо. Сегодня еще побуду. А как там дальше выйдет, не знаю. Люди часто расходятся и не понимают друг друга.
– Я думала, нет, я знаю точно, что меня ты понимаешь, – с некоторой надеждой сказала Инга и словно бы подначивала подругу на заветную откровенность.
– Наверное, да. Наверное, понимаю. Но это еще хуже, если это правда. Потому что то, что я сейчас про тебя понимаю, это страшно. Не только мне. Вообще – страшно.
Лос-Анджелес. Силверлейк. Июнь 1995 г.
Чемоданы уже заранее стояли упакованные, домашняя помощница отпущена на выходные, а ничего еще сказано не было. Наутро Инге следовало совместно с мужем отбыть к северу от Лос-Анджелеса на отдых, законно заслуженный сеньором Рамиресом в стараниях очистить окружающую местную среду. Уже давно зарезервировали номер в «Билтморе», лучшем из отелей легендарной Санта-Барбары, но разве в этом дело? Не собиралась Инга ехать ни в какую Санта-Барбару, и легенды о ней ей были неинтересны. Фильм она не смотрела, ни единой серии, а ругательные отзывы слышала, и как бы калифорнийцы ни восхищались своей курортной жемчужиной, Инге этот пляжный городок казался символом деградирующей пошлости и предметом дешевой жвачки для мозгов. Хотя повторимся, не в этом было дело.
Она дотянула до последнего, а дальше ей откладывать уже не имелось возможности. Тут, однако, главное заключалось в принципе, а не в реальной жизненной необходимости, поставившей свой срок. А только Инга бесповоротно решила со своим сеньором Рамиресом распрощаться навек. Достал он ее за этот год до запредельной возможности, и еще хуже даже, чем некогда бесконечный вопрос «чем мамочка будет кормить папочку?» – так надоел ей дон Рамирес собственным любвеобильным слюнтяйством. Инга из-за него перестала выносить окружающий мир. Все ей казалось уже давно желтым и словно в плесени, будто малярийному больному в затяжном припадке, и ничто не доставляло полного удовольствия. От Аиды она держала планы свои в молчаливой тайне, предполагая в уме бесполезность и далее выяснять отношения между ними и к нормам жизни в частности. Но побег задуман был ею много месяцев назад. Оставалось только воплотить его в практическое осуществление.
Инга только искала и дожидалась удобного момента. Поездка в Санта-Барбару и показалась ей самой подходящей для того возможностью. Что может случиться лучше, как без подозрений запаковать чемоданы, а после, может в самый последний миг, огорошить дорогого сеньора заявлением, что чемоданы те сложены вовсе не ради него. Но возникли и сложности, уже исключительно психологического свойства. Одно дело решиться сказать, а другое дело – те слова произнести. Не то чтобы Инга опасалась скандала (хотя и он мог произойти при желании), а неожиданных последствий, для нее выходящих боком, тоже не виделось в перспективе. Гражданство было получено, за что и спасибо дону Родриго. Деньги, некоторые на первое время, лежали на личном, потаенном счету, всего около двадцати тысяч. А в чемодан Инга, ничуть не сомневаясь, уложила хорошенькую шкатулку кожи крокодила, богатую ювелирными подарками мужа и некоторыми собственными сохраненными безделушками. Но время шло, стрелки часов приближались к девяти вечера, скоро сеньор Рамирес отправится на боковую, ведь завтра решено выехать непоздним утром, и говорить выйдет не с кем. Убегать же под покровом пальм и калифорнийской ночи Инга сочла нецелесообразным еще и потому, что могли возникнуть ненужные поиски со стороны полиции. А объясняться на людях про свое нежелание проживать под одной крышей с замечательным доном Рамиресом ей совсем уж казалось лишним.
Конечно, если смотреть со стороны и мало заинтересованным глазом, то ничего безвыходного в ее положении не виделось. Ну, не покончит на сей раз, так непременно случится другой, не менее удобный шанс. Но Инга смотрела не со стороны, а жила внутри этой самой ситуации, и оттого промедление казалось ей если и не подобным смерти, то, по крайней мере, локальной катастрофе. Она нервничала, дон Рамирес заметил и следил за ней вопрошающим взглядом, то и дело убегавшим от экрана телевизора с бурным полицейским сериалом, и от его скользящего внимания Инга впадала в еще большее беспокойство. Но вдруг она не то чтобы даже решилась, а как бы усилием воли отрезала себя от всего, сказала «баста!» и запретила чувствовать и волноваться. Муж ее тоже как бы на волне флюидов уловил перемену и совсем отлучился от кабельного телеканала. Дон Рамирес уже преданным комнатным псом смотрел на жену, и было понятно – он вот-вот спросит, в чем дело, раз уж Инга первая не хочет ему сообщить. Но Инга именно первой и желала быть, как олимпиец на соревнованиях по прыжкам в воду – хочешь ты или не хочешь, а только прыгай! И она прыгнула.