Рулетка еврейского квартала

Дымовская Алла

– А я тебе сто раз и каждый день до обеда говорила, что строиться надо самим! – вспыхнула порохом Инга. – У них и кредит не тот, и оборот. Только куски крадут. Да потом, ты же их породу знаешь. Где риску больше, там их меньше.

– Как бы и нам с тобой не дорисковаться, – упрекнул ее Костя, впрочем, опасливо не стал распространять эту тему дальше. – И я тебе уже языком отсох докладывать. Не подпишет этот коварный дятел, и все тут. До мэра далеко, а мы ему рылом не вышли. Говорит, ждите торгов. А на торгах городская земля с куском собственного пляжа, знаешь, по какой пойдет цене? Там хоть новый «Челленджер» построй и в космос запусти, все равно не окупишь.

– Так ведь Джо Реймар обещал, и твердо,

сделать, что от него зависит. И дерет с нас за это обещание уже не первый раз. А то ведь я могу с него спросить, – сказала Инга и так, что было понятно: захочет, спросит. И не побоится.

– Да, нет. Реймар мужик стоящий. И слово свое бы сдержал, если бы не этот урод, Менлиф. Ему-то, козлу старому, уже ничего не нужно, вот и уперся. Дескать, городская казна превыше всего, а в ней ветер свищет. Вот потому и свищет, что воруют через одного. А Менлиф этот только щеки дует, чтоб слаще свистелось.

– Так предложи ему много. Пусть и Реймар намекнет, хоть чуть отработает.

– Не возьмет. А сколько возьмет, столько у нас нет. И вообще, этот Менлиф прикидывает себя в мэры. Чтобы красиво уйти на покой народным благодетелем. Его, понятно, не выберут, разве только весь Майами встанет вверх дном. Но он надеется, – пояснил ситуацию Костя. – Эх, нам бы этот участок! Построить два-три десятка вилл, да с пляжем. С руками бы оторвали.

– И что ты предлагаешь? – спросила Инга, но больше для формы. В уме ее уже вызревал собственный способ разрешить проблему.

– Давай для начала устраним познавательную неопределенность, – Костя считал себя очень умным, все же закончил не последний в Калифорнии колледж. И иногда, когда хотел блеснуть интеллектом, на риторические вопросы так и отвечал про познавательную неопределенность. – Дилемма здесь есть только одна, и выбирать надо из ее противоположностей. Или дальше кормить Джо Реймара закуской из «зеленого» салата. И ждать, может старикашку Менлифа хватит удар. Тогда Реймар как заместитель для нас подпишет разрешение на застройку и аренду и без него. Или остается только отступиться.

– Н-да, альтернативка ничего себе. Или ждать, когда жареный петух кукарекнет, или сказать мечте «прощай». И денежкам от мечты, кстати, тоже, – подвела Инга неутешительный итог. – Но знаешь, милый мой Костик, чем мы, русские, и отличаемся от прочих? А тем, что из двух возможных решений выбираем третье. Кардинально не имеющее отношения к предложенным прежде. Вот что, договорись-ка ты о встрече с Сорвино.

– Инга, ни за что! Опомнись! – Костик до заикания захлебнулся собственной внезапной бледностью. – Я не лезу в ваши дела и не хочу, но, черт меня возьми за шкирку, если я не догадываюсь о ваших с ним «операциях». Да за это одно только «пожизненное» в тюрьме штата, даже такого беспредельного, как Флорида!

– Свяжись с Сорвино, – твердо приказала Инга. – И не трусь, боец, твое дело будет тут сторона. Обещаю отнестись с уважением к твоей щепетильности. Ты очень чувствителен, Костя.

– При чем тут щепетильность? А о чувстве кстати, – произнес Костя с порицанием. – Я тебя люблю. Ты знаешь.

– И замечательно. Будет, кому мне передачи носить. Пожизненно… Свяжись с Сорвино, – опять настойчиво повторила Инга.

– Хорошо, я свяжусь. Только и ты мне ответь. Почему всякий раз, как этот тип нужен ТЕБЕ, ему непременно должен давать знать именно Я? Это такая воспитательная мера? Чтобы лишить меня в итоге и окончательно криминальной невинности? Если один раз оступился, так иди до конца?

– Ты – кретин. При чем тут твоя невинность, да еще криминальная. Ты ее всю растерял, когда однажды, темной ночью, помнишь? Ты приговорил к смерти один без вины виноватый «Кадиллак». А Сорвино должен дать знать ты по одной деликатной причине. Это лично мне придает дополнительную устойчивость и солидность. Ведь и

верховный хозяин нашего Сорвино тоже не стал бы звонить мне прямо по телефону. Это просто правила игры, – объяснила Инга и усмехнулась. – И потом, вы вроде бы скрыто симпатизируете друг другу.

– Уж это да. Симпатизируем, как шило – заднице! Я только связываться с ним не хочу. А то бы объяснил этому латиносу, на какой параше его место!

– Кошмар какой! И где ты успел нахвататься подобного лексикона? И потом, Сорвино не латинос. Он колумбиец и наполовину индеец. А на другую половину, кажется, негритос. Но тебе все же придется вызвать его на встречу.

– Как всегда, в баре «У Тони Кларка»? – уныло уточнил Костя.

– Да, как всегда. В баре «У Тони Кларка». И лучше, если прямо завтра. Ты, кстати, можешь не ходить, если не хочешь, – простила его Инга.

– А какая разница, приду я или не приду. Вы все равно говорите между собой по-испански. Могу делать вид, будто я твой телохранитель. – И Костя с обидой и пижонством продемонстрировал два тощих бицепса.

На следующий день, вернее будет выразиться, на следующий вечер, в бар к «Тони Кларку» Инга и мучимый лишними сомнениями Костя пошли вместе. Бар был обычной приватной забегаловкой с бильярдом и автоматами, где бо€льшая часть публики состояла из завсегдатаев, близких к хозяину, другая же часть крайне редко забредала сюда случайно. Инга появлялась «У Кларка» раз шесть, что давало ей право быть причисленной к лику «своих». Особенно еще и потому, что в баре ее место всегда оказывалось подле крайне тревожного мистера Сорвино, иначе еще широко известного под именем Святого Брокко. Все из-за благочестивой привычки Сорвино то и дело поминать имя Божье всуе и ходить исправно к каждой воскресной мессе. Да и имя Брокко Сорвино, наверняка, было до последней буквы вымышленным. Инга как-то уловила подспудный завистливый слух, что на самом деле Святой Брокко всего-навсего от рождения какой-то прозаический Лукас Фернандес, и не более того. Но никому ведь красиво зваться не запретишь.

Брокко Сорвино тем не менее слыл не совсем обычным гангстером. Он не таскал на себе пистолетов с километровыми дулами, вообще ничего не носил при себе, кроме острого, как бритва, выкидного ножа, очень тяжелого. Не украшался, как сказочный дуб, златыми цепями или, на пиратский манер, серьгой в ухе; даже перстней, весьма полезных в драке, не имел на пальцах ни одного. Не брился наголо, не вил сотни косичек до пупа, а обходился довольно строгой партикулярной прической а-ля Дэнзел Вашингтон. Полумонголоидная-полунегроидная фенотипичность его лица придавала худощавому, скуластому Сорвино умиротворенно сонное выражение, будто у дремлющего на завалинке недокормленного дикого кота. Он и двигался, как кошка, жилистый, плавный, парадоксально бесшумный, как экстра-класса танцор в бальной зале. Сорвино никогда не одевал себя в кожу и клепанную джинсу, не выносил ярких, пестрых рубах и крученых шейных платков. Вообще ненавидел все ковбойское и по-гарлемски неопрятное. Он признавал только лишь одни светлые полотняные костюмы, с крахмальной белой рубашкой, но без намека на галстук, и на ноги под тщательно отглаженные брюки непременно надевал белые, низкие теннисные туфли. Брокко не пил «У Кларка» пиво или виски, текилу или джин, традиционные для массы посетителей напитки. У него был своеобразный вкус, по мнению завсегдатаев бара, – извращенный – только сладкие ликеры, яичные, кофейные, мятные, разбавленные пополам с пепси. И пил эти самодельные коктейли Брокко непременно залпом сразу до дна, но никогда больше четырех стаканов. От одного вида потребления им этих напитков собеседников передергивало до дрожи. Кроме Инги. Ей все равно было, чем угощаться, а пиво она не любила. И тоже пила вместе с Брокко ликеры, хотя и без пепси-колы, а по-дамски, глоток за глотком.