Румянцевский сквер
Шрифт:
— Да нельзя ему лежать рядом с Лениным! Слышали же, какой он себе культ устроил. Порушил коллективное руководство…
А в следующей группе:
— …У исторических процессов не много вариантов развития. И если вас не устраивает социализм, то…
— С чего вы взяли, что социализм не устраивает? Я этого не говорил! Просто есть такое соображение, что общественная собственность слабо мотивирует производительный труд.
— И значит, лучше частная собственность, так? — допытывался вкрадчивый голос.
— Да вы что! Я не говорил этого!
Часа
— Такого еще не бывало, — возбужденно говорил Саша, когда шли к метро. — Ты смотри, как развязались языки. Это же замечательно — народ заговорил!
— Приезжай к нам в Баку — и не такое услышишь. У нас если кто на кого рассердится, говорит: «Сэн култ личности сэн». В переводе с азербайджанского: «Ты культ личности!»
Гарри Караханов засмеялся, дерзко поблескивая очками, отражающими свет вечерних огней. Он был веселый, острый на язык, сыпал шуточками. Всю дорогу до гостиницы «Балчуг», где разместили участников симпозиума в кандидатском звании (докторов поселили в более престижном отеле), смуглый сын Востока смешил Сашу хохмами из бакинской жизни:
— В троллейбусе один армянин глядит на другого армянина, цокает языком и говорит: «Вай, как ты похож на тетю Офелию! Если бы не усы, прямо одно лицо». Тот сердится: «Какой усы? У меня нет усы!» — «A-а, у тебя нет усы, у тети Офелии есть».
— Здоровы вы, бакинцы, травить. — Саша смеялся. — Гарри, ты настоящий кладезь. Слушай, а ты был на процессе Багирова?
— Чего мне там было делать? — отмахнулся Караханов. — Скинули сатрапа — и будь здоров, живи дальше. Вот еще из бакинской жизни. Приходит в баню интеллигент, спрашивает сонную кассиршу-азербайджанку: «Скажите, пожалуйста, номера функционируют?» — «Чего?» — «Ну, есть отдельные номера?» — «Есть». — «Дайте, пожалуйста, номер на одно лицо». Та с интересом смотрит на него и спрашивает: «Ты что, жоп мыть не будешь?»
В конце второго дня симпозиума Гарри Караханов схватил Сашу под руку, жарко зашептал:
— Сегодня поедем к бабам! Я созвонился с одной феей, а у нее подруга, так что, Акулинич, готовься. Шею помой!
Но Саша отказался: нужно было навестить Тату.
Тата жила у дяди на Беговой, возле ипподрома. Дядя, родной брат Тамары Иосифовны, такой же статный, как она, седоватый мужчина лет пятидесяти, был видным инженером в секретном «ящике» — что-то там по ракетной части. Он сдержанно поздоровался с Сашей, спросил, как Лариса, как дочка, — и ушел в свой кабинет. Тата, оживленная, порывистая, как сестра, потащила Сашу в свою комнатку, усадила на диван и потребовала:
— Ну, рассказывай! Что делаешь в Москве?
Черная челка ниспадала ей на огромные карие глазищи. Очень похорошела Тата, гадкий утенок превратился в роскошную лебедь. Брючный костюм интенсивно-зеленого цвета обтягивал ее.
— Математика — скучная материя для музыканта, — сказал Саша. — И даже непостижимая. Бетховен, например, умел складывать, но не умел умножать.
— Откуда ты это взял?
— Общеизвестный факт. Татищев, расскажи о себе.
— Ой, как мне нравится, когда ты называешь меня Татищев! — Тата, смеясь, сделала Саше глазки, она это умела не хуже сестры. — Акулькин, дай я перевяжу тебе галстук, а то криво. — Повязывая галстук, касаясь полной грудью его плеча, она болтала без умолку. От нее исходил внятный запах духов. — Вот так хорошо. Знаешь, мне предлагают работу в камерном ансамбле. Его, правда, еще нет, только создается… Ой, ты не представляешь, какой он интересный, — высокий, с чувственным ртом…
— Кто? — Саша с трудом поспевал за ее быстрой речью.
— Ну кто! Полубояров, руководитель ансамбля! Он похож на молодого Листа! Это ведь лучше, правда? Чем распределение в музшколу. Преподаватели в музшколах — сплошные старые девы. Зачем они мне? Ой, Акулькин, как я рада, что ты приехал! Знаешь, мне жить не хотелось, когда Сафаров остался там. Ведь мы должны были пожениться под Новый год. И вдруг вся труппа приезжает из Америки, а он — нет. Как я страдала, если б ты знал!
Тата всплакнула, осторожно промокая глаза платочком.
— Сочувствую, Татищев. Надеюсь, Сафаров ничего не оставил тебе на память…
— Дудки! — вскричала она. — Абортов больше не будет! Дурочки, которая залетела с этим желторотым кларнетистом, Мишкой Певзнером, больше нет!
В комнату заглянула дядина жена, строгая крашеная блондинка с дымящейся длинной папиросой в руке:
— Молодые люди, пить чай.
За чайным столом Саша рассказал о стихийных дискуссиях на Красной площади. Дядя, Семен Иосифович, выслушал, высоко подняв одну бровь, а потом сказал тихо и авторитетно:
— Не советую предаваться иллюзиям. Никакого Гайд-парка у нас не будет.
— А что же будет? — спросил Саша.
— Будет усиление холодной войны. А значит, и внутреннего контроля.
— Ой, дядя Сеня! — Тата вытаращила на него свои глазищи. — Что это такое ты говоришь?
27
Летело, подгоняемое лихими ветрами шестидесятых, веселое, грозное время. Студент Юра Недошивин, кудлатый юноша с горящим взглядом, позвал однажды:
— Александр Яковлевич, извиняюсь, конечно, но — вы же любите поэзию, верно? Хотите послушать бардов?
— Барды были в средние века.
— Есть и теперь. Поют под гитару свои стихи. Так хотите послушать?
Такое доверие к преподавателю само по себе дорогого стоило. С несколькими своими студентами Саша поехал на Васильевский остров. В большой комнате старого-престарого дома на 7-й линии набилось полно народу. Свитеры, молодые лица в табачном дыму, шумный разговор. Хозяин квартиры — Афанасий Корнеев, бывший поп, расстрига, как шепнул Саше Юра Недошивин, — могучий человек, обросший рыжей бородищей, включил магнитофон «Яуза». Завертелась бобина, извергнув гитарный аккорд.