Румянцевский сквер
Шрифт:
Громкий мужской голос вдруг покрыл обычную невнятицу трамвайных разговоров:
— Мы их освободили, а они теперь против нас. Душить их надо!
Господи, подумал Саша, удастся ли когда-нибудь освободиться от рабской психологии?
Элеонора не обрадовалась его приходу. Нет, нет, она теперь не держит дома эту литературу. Надо ехать на улицу Бутлерова, там живут супруги Киреевы, у них домик на краю Пискаревского парка, им удобно прятать все это…
Домой Саша вернулся поздно. Лариса не спала.
Угасающий
— Ларчик, ничего страшного. Из института меня не выгонят, ректор ко мне хорошо относится. Он на собрании ни слова не сказал. Да и, может, райком не утвердит.
— Я мечтала о спокойной жизни… Ты мог бы много сделать в математике…
— Я и сделаю. Знаешь, мое исследование по информатике не останется незамеченным. Не тревожься, Ларчик.
— Нет, Сашенька. — Впервые она назвала его так. — Не будет спокойной жизни. Не такой у тебя характер. Что поделаешь… Надо готовиться к другой…
34
Плавно, как течение Невы, теплый май перетек в прохладное лето. Своим чередом шли экзамены, Саша принимал у первокурсников, по своему обыкновению, засиживался с каждым — он ведь был дотошный.
Но подземные толчки политических событий все более грозно сотрясали уязвимо тонкую поверхность бытия. Брежневское политбюро настойчиво требовало от чехов отказа от взятого курса.
Акулиничи опять сняли комнату с верандой в Стрельне, в домике бывшей жены художника Недошивина.
— Чего они там куролесят? — ворчала она в своих огородных грядках. — Чехи, чехи, только и слыхать…
— Они хотят свободы, Леонида Васильевна, — сказал Саша.
— Свободы… К немцам они хотят. А уж немцы готовы их слопать… иху мать.
— Да ничего подобного! — Саша огляделся: нет ли поблизости Анки, не надо девочке слышать дурные слова. — Повторяете то, что по радио кричат, а сами подумать не хотите.
Он-то хотел додумать все до конца.
— Знаешь, Ларчик, что такое идеология? Это когда нельзя критиковать власть.
— Вот и не критикуй, — сказала Лариса, жарившая в кухне яичницу.
Она последнее время заметно помрачнела — куда подевались ее смешливость, жизнерадостность?
И уже близился к концу ее и Сашин отпуск. Август трепал деревья в саду, срывая и кружа желтые листья. Двадцать первого числа, в среду, Саша утром включил, как всегда, «Спидолу» — последние известия послушать. Голос диктора звучал необычно:
— Передаем заявление ТАСС. — Последовала значительная пауза. — ТАСС уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами…
— Ты слышишь? — заорал Саша, стоя в трусах на веранде.
— Слышу, слышу, — ответила из комнаты Лариса. — Анечка, не вертись, дай заплести косу.
Голос диктора деловито произносил фразу за фразой, все было составлено в высшей степени благородно:
— Общий интернациональный долг… исходя из принципов нерасторжимой дружбы и сотрудничества… пойти навстречу упомянутой просьбе об оказании братскому…
И вот оно, самое главное:
— Советские воинские подразделения вместе с воинскими подразделениями названных союзных стран двадцать первого августа вступили на территорию Чехословакии.
— Ты слышишь? — крикнул Саша. — Все-таки решились на вторжение.
— Никому и никогда, — дочитывал диктор последнюю фразу, — не будет позволено вырвать ни одного звена из содружества социалистических государств.
Последовало длинное обращение группы членов ЦК КПЧ со страшными обвинениями «правым антисоциалистическим силам», но — без единой фамилии. Не было и никаких подписей под обращением. Так и стояло: «Группа членов ЦК КПЧ, правительства и Национального собрания, которые обратились за помощью к правительствам и коммунистическим партиям братских стран».
— Группа членов! — возмущался Саша. — Так можно подписать любую хреновину!
И очень его возмущали обычные для политической жизни отклики трудящихся в газетах. Одобряем! — радостным хором торопились рабочие, писатели и ученые выразить полную поддержку…
Но вот Би-би-си сообщило: семеро вышли на Красную площадь с плакатом, осуждающим вторжение в Чехословакию. Саша призадумался. Двадцать третьего, накануне отъезда с дачи, целый день просидел, сочиняя свой «отклик». Старался избегать резких слов, вычеркивал, шлифовал текст.
«…Хотел бы задать только один вопрос: вот мы поссорились с Китаем, КПК проявляет открытую враждебность к КПСС, — почему же наши партия и правительство не призывают защитить социализм в Китае, где хунвэйбины громят партийные органы („огонь по штабам“), почему не принимается решение братских компартий об интернациональном долге? Не потому ли, что Китай — огромная страна с гигантским населением и поэтому вводить туда войска опасно? А Чехословакия, где никого не громят и всего лишь хотят демократического социализма, — страна маленькая, в которую войскам войти легко…»
— Ты хочешь послать это письмо в газету? — спросила Лариса, когда он прочитал ей коротенький текст.
— Да, в «Правду». А что тут такого? Просто вопрос. Ничего антисоветского. Пусть ответят.
Второго сентября, в понедельник, в институте начались занятия. У Саши и Колчанова они окончились одновременно, они вместе вышли, зашагали, не торопясь, по Лесному. Саша рассказал о письме, отправленном в «Правду».
— Напрасно. — Колчанов прикурил от окурка новую сигарету. — Не надо, Саша, дразнить гусей.